— А господин де Шуазёль сущий Тартюф, сир.
— Уверяю вас, дорогая моя, что вы будете иметь удовольствие его здесь видеть, ведь я его сейчас вызову. Так как это дело государственной важности, ему необходимо будет явиться, и мы заставим его объясниться в присутствии Шон, видевшей все собственными глазами. Мы их столкнем лбами, как принято говорить во Дворце, не так ли, Сартин? Пошлите кого-нибудь за Шуазёлем.
— А мне пусть принесут мою обезьянку, Доре, обезьянку! Обезьянку! — закричала графиня.
Слова, адресованные камеристке, которая убирала туалетную комнату, были услышаны в приемной, так как прозвучали как раз в ту минуту, когда дверь отворилась, выпуская лакея, посланного за господином де Шуазёлем. Надтреснутый голос, грассируя, ответил:
— Обезьянка госпожи графини — это, должно быть, я: вот он я, бегу, бегу!
В комнату крадучись вошел маленький горбун в пышном наряде.
— Герцог де Трем! — нетерпеливо вскричала графиня. — Я вас не вызывала, герцог.
— Вы звали свою обезьянку, сударыня, — отвечал герцог, поклонившись королю, графине и г-ну де Сартину. — Так как я не заметил среди придворных обезьяны безобразнее, чем я, то поспешил явиться.
Герцог рассмеялся, показывая такие длинные зубы, что графиня, не удержавшись, тоже рассмеялась.
— Мне можно остаться? — воскликнул герцог с таким видом, словно об этой милости он мечтал всю жизнь.
— Спросите короля: здесь он хозяин, господин герцог.
Герцог умоляюще посмотрел на короля.
— Оставайтесь, герцог, оставайтесь, — разрешил король, обрадовавшись возможности повеселиться.
В это время лакей распахнул дверь.
— А вот и господин де Шуазёль! — проговорил король, едва заметно помрачнев.
— Нет, сир, — отвечал лакей, — я от монсеньера дофина, которому необходимо поговорить с вашим величеством.
Графиня радостно встрепенулась: она подумала, что дофин придет к ней. Однако все понимавшая Шон нахмурилась.
— Так где же дофин? — нетерпеливо спросил король.
— В апартаментах вашего величества. Господин дофин ожидает, когда ваше величество вернется к себе.
— Видимо, мне не суждено отдохнуть, — проворчал король.
Впрочем, в ту же минуту он понял, что аудиенция, о которой его просил дофин, позволяла ему хотя бы на время избежать разговора с г-ном де Шуазёлем. Он передумал.
— Иду, иду! Прощайте, графиня! Вы видите, как мне не везет, как меня дергают.
— Ваше величество! Вы нас покидаете? — вскричала графиня. — И это в ту самую минуту, когда должен прибыть господин де Шуазёль?
— Что же вы хотите? Король — первый подневольный. Ах, если бы господа философы знали, что такое трон, особенно французский!
— Сир, останьтесь!
— Я не могу заставлять ждать дофина. И так уже поговаривают, что я отдаю предпочтение дочерям.
— Что же я скажу господину де Шуазёлю?
— Ну, вы ему скажете, чтобы он пришел ко мне, графиня.
Желая избежать какого бы то ни было замечания, король поцеловал руку задрожавшей от гнева графине и поскорее удалился, как обычно, когда боялся выпустить из рук плоды победы, одержанной благодаря медлительности и мещанскому хитроумию.
— Опять ускользнул! — досадуя, вскричала графиня и всплеснула руками.
Но король уже не слыхал ее слов.
За ним захлопнулась дверь. Проходя через приемную, он сказал:
— Входите, господа, входите, графиня готова вас принять. Не удивляйтесь тому, что она печальна: ее огорчает несчастье, приключившееся с бедным Жаном.
Придворные в удивлении переглянулись: они не слыхали, что произошло с виконтом.
У многих появилась надежда, что он мертв.
Их лица приняли приличное случаю выражение. Самые оживленные из них превратились в наиболее скучающие; так придворные и вошли к графине.
ХХV
ЗАЛ ЧАСОВ
В одной из просторных комнат Версальского дворца, носившей название Зала часов, расхаживал опустив руки и наклонив голову розовощекий юноша с добрым взглядом и несколько простоватыми манерами.
На его груди, выделяясь на фиолетовом бархате камзола, сверкал усыпанный бриллиантами орден, а на бедро ниспадала голубая лента с крестом, из-за которого топорщился белый атласный кафтан, расшитый серебром.
Все, кто его видел, безошибочно узнавали характерный профиль человека строгого и вместе с тем доброго, величественного, но улыбчивого, выдававшего в нем отпрыска старшей ветви Бурбонов. Молодой человек, появившийся перед взором наших читателей, представлял собою самый живой, но, может быть, и наиболее утрированный портрет своего знаменитого рода. В нем было отчетливо заметно фамильное сходство — однако с оттенком вырождения — с благородными лицами Людовика XIV и Анны Австрийской. Невольно возникало впечатление, что он, последний представитель славного рода, не смог бы передать своему наследнику этого благородства. В последнем колене врожденная красота фигуры переродилась, как если бы рисунок превратился в карикатуру.
В самом деле, у Людовика Огюста, герцога Беррийского, дофина Франции и будущего короля Людовика XVI был характерный орлиный нос, однако более длинный, чем у других Бурбонов; его несколько плоский лоб был еще меньше, чем у Людовика XV, а двойной подбородок его предка был у него таким крупным, что хотя в описываемое нами время еще не стал мясистым, но уже занимал почти треть лица.
У него была медлительная, неуклюжая походка. Он был строен, но при ходьбе выглядел нескладным. Только его руки, а пальцы в особенности, были подвижны, гибки, сильны. По ним можно было читать то, что у других обыкновенно бывает написано на лбу, на губах и в глазах.
Итак, дофин в полном молчании прохаживался туда и обратно по Залу часов, тому самому, в котором восемью годами раньше Людовик XV вручил г-же Помпадур приговор парламента, согласно которому из королевства изгонялись все иезуиты. Шагая по залу, он размышлял.
В конце концов ему надоело ждать, вернее, думать о том, что его в данный момент занимало; он стал переводить взгляд с одних часов на другие, находя развлечение, подобно Карлу V, в том, чтобы заметить разницу во времени, неизбежную даже для самых точных часов, — странное, однако в свое время точно сформулированное подтверждение неравенства материальных предметов независимо от того, касалась их рука человека или нет.
Он остановился перед огромными часами в глубине зала, где они находятся по сей день; благодаря сложному и искусному механизму, часы показывают день, месяц, год, фазу луны, движение планет — в общем, все, что интересует еще более любопытный механизм, именуемый человеком, который последовательно продвигается от жизни к смерти.
Дофин обводил любовным взглядом эти часы, неизменно вызывавшие его восхищение, наклонял голову то вправо, то влево, рассматривая то или иное колесико, которое острыми зубчиками, похожими на тончайшие иголочки, цепляло еще более изящную пружинку.
Изучив часы сбоку, он принялся рассматривать циферблат; он следил взглядом за стремительной секундной стрелкой, похожей на водяного комара, без устали снующего на длинных ножках по поверхности пруда или бассейна, не нарушая зеркальной водной глади.
Это созерцание заставило дофина вспомнить о времени и о том, что он ждет уже не одну минуту. Правда, их немало прошло и до того, прежде чем он осмелился напомнить королю о своем ожидании.
Вдруг стрелка, на которую пристально смотрел юный принц, остановилась.
В ту же минуту как по волшебству медные колесики перестали вращаться, стальные оси замерли в своих рубиновых гнездах — полная тишина наступила в механизме, в котором только что царил шум и движение. Ни колебаний маятника, ни ритмичного постукивания колесиков, ни передвижения стрелок: механизм остановился, часы замерли.
Вероятно, какая-нибудь песчинка, совсем крошечная, попала на зубчик одного из колесиков, или, может быть, дух этого восхитительного механизма просто-напросто решил отдохнуть, устав от непрерывного движения.
