Благодаря непринужденным манерам, жизнерадостному характеру, неистощимой бодрости, шумным фантазиям фаворитка короля превратила когда-то безмолвный дворец в стремительный водоворот; она оставила при себе лишь тех обитателей дворца, кто принимал участие в общем веселье.

Из ее несомненно небольших апартаментов — если учесть силу власти занимавшей их особы — ежеминутно следовали либо приказание о празднествах, либо сигнал к увеселительным зрелищам.

Самым удивительным в этой части дворца было, пожалуй, то, что уже с раннего утра, то есть с девяти часов, по великолепной лестнице подымалась блестящая толпа увешанных бриллиантами визитеров, которые потом смиренно устраивались в полной изящных безделушек приемной. Избранные с нетерпением ожидали появления из святилища своего божества.

На следующий день после описанных нами событий в деревушке Лашосе, около девяти часов утра, то есть в час священный, Жанна де Вобернье поднялась с постели, накинув на плечи пеньюар из расшитого муслина, сквозь прозрачное кружево которого проглядывали округлые ножки и белоснежные руки. Жанна де Вобернье, затем мадемуазель Ланж, наконец графиня Дюбарри (по милости ее бывшего покровителя г-на Жана Дюбарри) была — нет, не подобна Венере, — разумеется, прекраснее, чем Венера, на вкус мужчины, отдающего предпочтение естеству перед выдумкой. У нее были восхитительные волнистые светло-каштановые волосы, белая атласная кожа с голубыми прожилками, томные лукавые глаза и изящно очерченные капризные коралловые губы, за которыми прятались жемчужные зубки; повсюду были ямочки: на щечках, подбородке, пальчиках. Стройностью стана она могла бы соперничать с Венерой Милосской. Она была в меру полная, и ее соблазнительная полнота великолепно сочеталась с безупречной гибкостью всего тела. Все эти прелести г-жи Дюбарри оказывались доступны взглядам избранных, присутствовавших при ее пробуждении. Людовик XV, ее ночной избранник, не упускал случая вместе с другими приближенными полюбоваться этим зрелищем, следуя пословице, которая рекомендует старикам подбирать крохи, падающие со стола жизни.

Уже несколько минут фаворитка не спала. В восемь часов она позвонила и приказала впустить в комнату свет, ее первого придворного, но не сразу, а сначала сквозь плотные шторы, затем сквозь вуаль. Солнце в тот день было ослепительное; ворвавшись в комнату, оно вспомнило о своих былых приключениях и принялось ласкать своими лучами прелестную нимфу. Она же, вместо того чтобы, подобно Дафне, избегать любви богов, была порой настолько человечной, что снисходила до любви смертных. Ее сверкавшие, словно темные рубины, глаза не припухли после сна, в них нельзя было заметить ни малейшего беспокойства; она с улыбкой разглядывала свое лицо в ручном зеркальце, отделанном золотом и жемчугом. Ее гибкое тело, о котором мы попытались дать читателю некоторое представление, легко поднялось с постели, в которой оно до той минуты покоилось, убаюканное легкими сновидениями; и вот уже фаворитка коснулась горностаевого ковра ножкой, которая могла бы сравниться разве что с ножкой Золушки. Две проворные руки держали наготове туфельки, из которых даже одна могла бы озолотить дровосека из тех мест, откуда была родом Жанна, если бы ему удалось такую туфельку отыскать.

Пока красавица потягивалась, пробуждаясь от сна, ей набросили на плечи широкую накидку из малинских кружев, затем служанка занялась ее полными ножками, сбросившими на минутку туфельки, чтобы позволить камеристке надеть на графиню чулки розового шелка, столь тонкие и прозрачные, что на теле их совершенно не было видно.

— От Шон нет новостей? — спросила она камеристку.

— Нет, сударыня, — отвечала та.

— А от виконта Жана?

— Тоже ничего.

— Может быть, Биши получала от них известия?

— Утром я посылала человека к сестре госпожи графини.

— Ну и что же, не было писем?

— Нет, писем не было.

— Ах, до чего утомительно ожидание! — произнесла графиня с милой гримасой. — Неужели нельзя придумать никакого средства сообщения, которое позволяло бы в один миг связать людей, находящихся друг от друга на расстоянии в сто льё? Да-а, жалею того, кто попадет сегодня мне под руку! Много ли народу в приемной?

— Госпожа графиня еще спрашивает!

— Ну, конечно! Послушайте, Доре: дофина скоро будет здесь, было бы неудивительно, если бы меня покинули ради солнца, рядом с которым я всего лишь бледная звездочка. Итак, кто у нас сегодня?

— Господин д’Эгильон, господин принц де Субиз, господин де Сартин, господин президент Мопу.

— А господин герцог де Ришелье?

— Еще не появлялся.

— Ни сегодня, ни вчера! Я же вам говорила, Доре, он боится себя скомпрометировать. Пошлите человека в особняк Ганновер справиться о здоровье герцога.

— Слушаюсь, ваше сиятельство. Ваше сиятельство примет всех сразу или даст аудиенцию каждому в отдельности?

— Я хочу поговорить с господином де Сартином, пригласите его одного.

Едва камеристка успела передать приказание графини выездному лакею, который ожидал в коридоре, ведущем из приемной в комнату графини, как в спальню явился начальник полиции, одетый в черное; он смягчил строгое выражение серых глаз и поджатых тонких губ любезнейшей улыбкой.

— Здравствуйте, недруг мой! — произнесла, не глядя на него, графиня: она видела его в своем зеркальце.

— Я ваш недруг, сударыня?

— Да, именно вы. Весь мир делится для меня на две части: друзей и врагов. Я не считаю равнодушных, точнее, я отношу их к врагам.

— Вы правы, сударыня. Скажите же, каким образом, несмотря на мою хорошо вам известную преданность, я оказался причисленным к лагерю ваших недругов?

— Вы позволили опубликовать, распространить, передать королю несметное количество направленных против меня стишков, памфлетов, пасквилей. Это жестоко! Это отвратительно! Это неумно!

— Сударыня! Да ведь не могу же я в конце концов отвечать…

— Напротив, сударь, вы несете за это ответственность, потому что знаете, кто это ничтожество, которое всем этим занимается.

— Сударыня! Если бы это было делом рук одного человека, нам даже не стоило бы упрятывать его в Бастилию: он умер бы своей смертью под тяжестью собственных творений.

— Знаете, то, что вы говорите мне, сударь, не слишком учтиво.

— Если бы я был вашим врагом, ваше сиятельство, я бы вам этого не сказал.

— Вы правы, не будем больше об этом говорить. Итак, решено: отныне мы с вами друзья, и мне это очень приятно. Однако меня кое-что беспокоит.

— Что же именно, сударыня?

— То, что вы находитесь в прекрасных отношениях с Шуазёлями.

— Сударыня! Господин де Шуазёль — первый министр, он отдает приказания — и я должен их исполнять.

— Значит ли это, что, если господин де Шуазёль прикажет меня преследовать, мучить, терзать, вы не станете мешать моим мучителям? Благодарю вас.

— Прошу вас припомнить, — проговорил г-н де Сартин, непринужденно севший в кресло и не вызвавший этим гнева фаворитки, потому что она много позволяла самому осведомленному во Франции человеку, — что я для вас сделал третьего дня?

— Вы предупредили меня о гонце, отправленном из Шантелу с целью ускорить прибытие дофины.

— Мог бы это сделать для вас недруг?

— А в деле представления ко двору, которое, как вы знаете, так много значит для моего самолюбия, что вы для меня сделали?

— Все, что в моих силах.

— Господин де Сартин! Вы недостаточно откровенны.

— Ах, сударыня! Вы ко мне несправедливы. Кто ради вас отыскал в неприметной таверне менее чем за два часа виконта Жана, которого вам необходимо было срочно послать не знаю куда? Вернее, я-то знаю!

— Выходит, было бы лучше, если из-за вас потерялся бы мой деверь, — со смехом отвечала г-жа Дюбарри, — человек, породненный с французской королевской семьей.

— Ну, это все-таки немалые услуги…

— Да, трехдневной давности. А вот сделали ли вы хоть что-нибудь для меня вчера, например?