— А чем занимаетесь вы?
— Я? Меня занимает вопрос человеческого совершенства.
— Все это от дьявола! — воскликнула Лоренца, воздев руки к небу.
— Ну вот, опять у вас начинается припадок, — проговорил, поднимаясь, Бальзамо.
— Припадок?
— Да. Вы не знаете очень важного. Ваша жизнь словно разделена надвое: то вы бываете нежной, доброй, рассудительной, то становитесь безумной.
— И под этим надуманным предлогом вы меня заперли?
— Увы, это совершенно необходимо.
— Я согласна на жестокость, на варварство, но не надо лицемерия. Когда вы рвете мне сердце на части, не притворяйтесь, что жалеете меня.
— Да разве это пытка — жить в изящно убранной и роскошной комнате? — без тени недовольства произнес Бальзамо и ласково улыбнулся.
— Решетки! Решетки со всех сторон! Я здесь задыхаюсь!
— Эти решетки — в ваших интересах, слышите, Лоренца?
— Он меня сжигает на медленном огне и говорит, что обо мне заботится!
Бальзамо подошел к молодой женщине и собирался было взять ее за руку, но она отскочила, словно при виде змеи.
— Не прикасайтесь ко мне! — вскричала она.
— Вы что же, ненавидите меня, Лоренца?
— Спросите у жертвы, любит ли она своего палача!
— Лоренца! Лоренца! Я не хочу быть вашим палачом, вот почему вынужден несколько ограничить вашу свободу. Если бы вы имели возможность свободно передвигаться, кто знает, что вы могли бы натворить в припадке безумия?
— Что бы я сделала? Лишь бы мне освободиться, и вы увидите, на что я способна!
— Лоренца! Вы дурно обращаетесь с супругом, которого выбрали перед Богом.
— Чтобы я вас выбрала? Никогда!
— Однако вы мне жена…
— Это происки сатаны.
— Она безумна, бедняжка! — нежно глядя на нее, прошептал Бальзамо.
— Я римлянка, — пробормотала Лоренца, — придет день, и я за себя отомщу!
Бальзамо грустно покачал головой.
— Вы хотите меня напугать, Лоренца? — с улыбкой спросил он.
— Вовсе нет! Как я говорю, так и сделаю!
— Вы же христианка, как вы можете так говорить? — воскликнул Бальзамо властно. — Ваша религия учит платить добром за зло. Если вы утверждаете, что исповедуете эту религию, разве не лицемерием было бы поступить наоборот?
Казалось, Лоренцу поразили его слова.
— Разоблачить перед обществом некроманта, колдуна… Это не месть, это мой долг!
— Если вы собираетесь разоблачить меня как некроманта и колдуна, значит, вы думаете, что я веду себя вызывающе по отношению к Богу. Но если это так, то почему же Бог не дает себе труда наказать меня? Ведь ему ничего не стоило бы поразить меня громом. Почему же он возлагает столь трудное дело на людей, таких же слабых и так же способных ошибиться, как я?
— Он мог забыть… Он милостив… — пролепетала молодая женщина, — он ждет, что вы сами исправитесь.
Бальзамо улыбнулся.
— Ну да, а пока он вам советует предать своего друга, благодетеля, супруга.
— Супруга? Благодарение Богу, никогда ваша рука не прикасалась к моей, чтобы я не покраснела или не вздрогнула.
— Вы сами знаете, что я великодушно избавлял вас от этого.
— Да, вы и впрямь сдержанны — это единственная награда за мои мучения. Если бы мне еще пришлось терпеть вашу любовь…
— Непостижимая загадка природы! — пробормотал Бальзамо, словно отвечая своим мыслям и не обращая внимания на слова Лоренцы.
— Итак, я желаю знать, по какому праву вы лишаете меня свободы.
— А почему вы, добровольно вручив мне свою свободу, хотите отобрать ее? Почему вы избегаете того, кто вас охраняет? Зачем собираетесь искать защиты у чужого человека от того, кто вас любит? Почему постоянно угрожаете тому, кто никогда вам не угрожал, открыть не принадлежащие вам тайны, о смысле которых вы не имеете понятия?
— Если пленник твердо решил освободиться, он в конце концов станет свободным, — не отвечая на вопросы Бальзамо, продолжала Лоренца, — ваши решетки меня не остановят, как не удержала ваша тюрьма на колесах.
— К счастью для вас, решетки надежны, Лоренца, — с угрожающим спокойствием заметил Бальзамо.
— Бог пошлет мне бурю, как тогда, в Лотарингии, и гром небесный их разобьет!
— Поверьте, что для вас лучше было бы просить Бога не делать этого; воздержитесь от романтических бредней, Лоренца! Я вам это говорю как друг, послушайтесь меня.
В голосе Бальзамо зазвенели гневные нотки, в глазах вспыхнул недобрый огонек, его белые сильные руки зловеще сжимались при каждом слове, которое он выговаривал медленно, почти торжественно. Оглушенная Лоренца слушала его вопреки своему желанию.
— Вот что, дитя мое, — продолжал Бальзамо таким же тоном, — я постарался, чтобы эта тюрьма была достойна принять даже королеву: будь вы королевой, у вас и тогда ни в чем не было бы недостатка. Довольно безумных речей! Живите здесь так, как если бы вы оставались в своей келье. Смиритесь с моим присутствием; любите меня как друга, как брата. Мне случается сильно огорчаться — мне бы хотелось вам довериться; порой я испытываю ужасные разочарования — меня утешила бы ваша улыбка. По мере того как вы будете добрее, внимательнее, терпеливее, решетки будут становиться все тоньше. Кто знает, может быть, через год, через полгода вы будете так же свободны, как я, и сами не захотите меня покинуть.
— Нет! Нет! — вскричала Лоренца, не понимая, как такая пугающая решимость Бальзамо уживается со столь нежным голосом. — Нет, не хочу больше слышать ни обещаний, ни лжи: вы меня похитили, вероломно похитили, но я принадлежу себе, и только себе; так отдайте меня, по крайней мере, Господу, если не желаете вернуть мне свободу. До сих пор я сносила ваш деспотизм, потому что помню, как вы вырвали меня из рук готовых меня обесчестить разбойников. Но моя признательность постепенно тает. Еще несколько дней этой возмутительной неволи, и я перестану считать себя вам обязанной; тогда берегитесь, я, пожалуй, поверю, что у вас с теми разбойниками какие-то таинственные отношения.
— Так вы готовы увидеть во мне главаря банды? — насмешливо спросил Бальзамо.
— Я в этом не уверена, но, во всяком случае, заметила кое-какие знаки, словечки…
— Заметили?.. — вскричал, бледнея, Бальзамо.
— Да, да! — сказала Лоренца. — Заметила, я их теперь знаю.
— Никогда о них не говорите! Ни единая душа не должна их знать! Спрячьте их поглубже в памяти, и пусть они там навсегда угаснут!
— Ну зачем же? — возразила Лоренца, испытывая воодушевление, какое охватывает в минуты гнева, оттого что найдено наконец уязвимое место противника. — Я бережно храню в памяти все эти слова, тихо повторяя их, пока буду в одиночестве, а при первом же удобном случае произнесу громко; кстати, я о них уже говорила.
— Кому? — спросил Бальзамо.
— Принцессе.
— Вот что, Лоренца, прошу вас внимательно меня выслушать, — начал Бальзамо, до боли сжимая кулаки, пытаясь побороть возбуждение и сдержать гнев, — если вы их и сказали, то больше вам не придется их произнести; вы не скажете их больше, потому что я запру все двери, потому что я прикажу заточить острия решеток; если понадобится, я возведу вокруг этого дома стены высотой с вавилонские.
— Я вам уже сказала, Бальзамо, — вскричала Лоренца, — что из любой тюрьмы можно рано или поздно выйти, тем более если любовь к свободе усиливается от ненависти к тирану!
— Прекрасно, попробуйте выйти отсюда, Лоренца. Однако вот что я вам скажу: вы сможете попытаться дважды. На первый раз я вас накажу так жестоко, что вы выплачете все свои слезы. В другой раз я покараю вас так безжалостно, что вы потеряете всю свою кровь до последней капли.
— Боже мой! Боже! Он меня убьет! — простонала молодая женщина, доведенная до последней степени бессильной злобы: она каталась по ковру, рвала на себе волосы.
Бальзамо смотрел на нее со смешанным чувством гнева и жалости. Наконец жалость одержала верх.
— Лоренца! Придите в себя, успокойтесь. Придет день, когда вы будете вознаграждены за все страдания или за то, что считали страданием.
