Ноги у него, разумеется, были колесом; но ради славы Франции доблестный рыцарь почти всю жизнь провел в седле, и никто, если он не пренебрегал благодарностью, не мог упрекнуть коннетабля за эти ноги, ставшие кривыми потому, что они крепко сжимали бока его доброго коня.

Вероятно, средняя сестра короля справедливо отметила сутулость плеч Дюгеклена, но на этих покатых плечах держались мускулистые руки, которые в схватке одним ударом валили с ног лошадь вместе со всадником.

Толпа не могла сказать о коннетабле: «Это красивый сеньор!», она говорила: «Это грозный сеньор!»

После первого обмена любезностями и благодарностями, королева села верхом на белого арагонского мула; он был покрыт расшитой золотом попоной, на нем была золотая, украшенная драгоценностями сбруя — подарок бургосских горожан.

Королева попросила Дюгеклена идти по левую руку от нее, выбрав кавалерами сестер короля мессира Оливье де Мони, Заику Виллана и еще пятьдесят рыцарей, что вместе с придворными дамами пошли пешком.

В таком порядке они прибыли во дворец; король ждал их под балдахином из золотой парчи; рядом с ним стоял граф де Ламарш, утром приехавший из Франции. Завидев королеву, король встал; королева спешилась с мула и преклонила перед ним колени. Король поднял Жанну Кастильскую и, поцеловав ее, громко воскликнул:

— В монастырь де Лас Уэльгас!

Там и должна была состояться коронация.

С криками «Ура!» все последовали за королевской четой.

На время этого шумного праздника Аженор вместе с верным Мюзароном укрылся в мрачном, стоящем на отшибе доме.

Правда, Мюзарон — он не был влюблен, но зато был любопытный и пронырливый, как всякий слуга-гасконец, — оставил хозяина в одиночестве и, воспользовавшись его затворничеством, облазил весь город, не пропустив ни одной церемонии. Все повидав и обо всем разузнав, он вечером вернулся домой.

Мюзарон застал Аженора разгуливающим по саду и, сгорая от нетерпения поделиться добытыми новостями, сообщил хозяину, что отныне коннетабль не только граф Сорийский, что перед тем как сесть за стол, королева попросила короля об одном одолжении и, когда он удовлетворил ее просьбу, пожаловала Дюгеклену графство Трастамаре.

— Счастливая судьба, — рассеянно заметил Аженор.

— Но это еще не все, сударь, — сказал Мюзарон, приободрившись оттого, что даже такой краткий ответ дает ему повод продолжить свой рассказ, доказывая, что его слушают. — После этого дара королевы король почувствовал, что честь его задета и — коннетабль еще не успел встать — объявил: «Мессир, графство Трастамаре — дар королевы; я же приношу свой дар и жалую вам герцогство Молиния».

— Его осыпают милостями, и это справедливо, — ответил Аженор.

— Но и это еще не все, — продолжал Мюзарон, — от щедрот короля перепало всем.

Аженор усмехнулся, подумав, что о нем, персоне не столь важной, забыли, хотя и он оказал дону Энрике кое-какие услуги.

— Всем! — воскликнул он. — Как так, всем?

— Да, сеньор, всем — командирам, офицерам и даже солдатам. Поистине, меня не перестают мучить два вопроса: во-первых, неужели Испания так велика, что в ней есть все то, что раздает король, во-вторых, неужели у этих людей хватит сил унести все, что им дали?

Однако Аженор больше не слушал его, и Мюзарон напрасно ждал ответа на свою шутку. Между тем наступила ночь, и Аженор, прислонившись к решетчатому, с узором в виде трилистников балкону (сквозь отверстия там пробивались листья и цветы, которые вились по мраморным колоннам и образовывали над окнами навес), вслушивался в отдаленный гул праздничного веселья, что уже затихало. Вечерний прохладный ветерок освежал его лоб, разгоряченный пылкими мыслями о любви, а резкий запах мирта и жасмина напоминал о садах мавританского дворца в Севилье и особняка Эрнотона в Бордо. Именно эти воспоминания отвлекли его от рассказов Мюзарона.

Поэтому Мюзарон, умеющий как ему было угодно влиять на настроение хозяина — это всегда легкая задача для тех, кто нас любит и знает наши тайны, — чтобы обратить на себя внимание, выбрал тему, которая, как он полагал, неминуемо отвлечет Аженора от его грустных мыслей.

— Знаете ли вы, сеньор Аженор, — спросил он, — что все эти празднества лишь прелюдия к войне и что за нынешней коронацией последует большой поход на дона Педро; это значит, что надо еще вернуть страну тому, кому дали корону.

— Ну что ж, пусть! — ответил Аженор. — И мы отправимся в этот поход.

— Идти придется далеко, мессир.

— Ладно, пойдем далеко.

— А известно ли вам, что именно там, — Мюзарон показал куда-то вдаль, — мессир Бертран намерен сгноить все отряды наемников?

— Отлично! Заодно там сгниют и наши кости, Мюзарон.

— Конечно, это для меня высочайшая честь, ваша милость, но…

— Что, «но»?

— Но вполне резонно говорят, что господин есть господин, а слуга есть слуга, то есть жалкое орудие.

— Почему же это, Мюзарон? — спросил Аженор, наконец-то с удивлением заметив, что его оруженосец говорит каким-то жалобным тоном.

— Потому что мы с вами совсем разные люди: вы благородный рыцарь и, мне кажется, лишь ради чести служите вашим господам, а я…

— Ну и что ты?..

— А я, во-первых, тоже служу вам ради чести, во-вторых, ради удовольствия находится в вашем обществе и, наконец, ради жалованья.

— Ноя тоже получаю жалованье, — не без горечи возразил Аженор. — Разве ты не видел, что мессир Бертран вчера принес мне сто золотых экю от короля, нового короля?

— Видел, мессир.

— Хорошо, а разве из сотни золотых, — смеясь, спросил молодой человек, — ты не получил свою долю?

— Получил, конечно, и не долю, а всю сотню.

— Тогда ты должен прекрасно понимать, что я тоже на жалованье, раз ты его за меня получил.

— Да, но я позволю себе заметить, что платят вам не по заслугам. Сто экю золотом! Я вам назову десятки офицеров, которые получили по пятьсот, а сверх того король даровал им титулы баронов, баннере и сенешалей королевского дома.

— Ты намекаешь, что король забыл обо мне, так ведь?

— Совершенно забыл.

— Тем лучше, Мюзарон, тем лучше. Мне по душе, когда короли забывают обо мне; тогда они хотя бы не делают мне зла.

— Полноте! — воскликнул Мюзарон. — Неужели вы хотите меня убедить, будто вы рады скучать здесь, в саду, пока другие звенят на пиру золотыми кубками, обмениваясь с дамами нежными улыбками?

— Но это правда, метр Мюзарон, — ответил Аженор. — И когда я говорю вам об этом, прошу мне верить. Под этими миртами, наедине со своими мыслями, мне веселее, чем ста рыцарям, что в королевском дворце упиваются хересом.

— Быть этого не может.

— Однако это так.

Мюзарон с сожалением покачал головой:

— Я прислуживал бы вашей милости за столом, а ведь так лестно иметь право сказать, когда мы вернемся в родные края: «Я служил моему господину на пиру в день коронации графа Энрике де Трастамаре».

Аженор кивнул в ответ, печально улыбнувшись.

— Вы оруженосец бедного наемника, метр Мюзарон, — сказал он, — и будьте довольны тем, что еще живы, что вы не умерли с голоду, хотя это вполне могло бы с нами случиться, как бывало со многими. Кстати, эти сто золотых экю…

— Не сомневайтесь, они у меня, — ответил Мюзарон, — но если я их потрачу, то денег у меня не будет, и на что мы станем жить? И чем будем расплачиваться с аптекарями и лекарями, когда ваше благородное усердие на службе у дона Энрике изранит нас душевно и телесно?

— Ты славный слуга, Мюзарон, — рассмеялся в ответ Аженор, — и я дорожу твоим здоровьем. Ступай спать, Мюзарон, уже поздно, и оставь меня развлекаться на мой манер, наедине с моими мыслями. Иди, завтра ты будешь более годен для тяжелой бранной службы.

Мюзарон подчинился. Он удалился, лукаво улыбаясь, ибо полагал, что пробудил в сердце своего господина немного честолюбия, и надеялся, что оно даст свои плоды.

Тем не менее этого не произошло. Аженор, полностью отдавшись мыслям о своей любви, даже не думал о герцогствах и богатстве; он страдал от мучительной тоски, которая вынуждает нас сожалеть о любой стране, где мы были счастливы, словно о второй родине.