— Не скажите. Когда вы вернетесь и осадите Бургос, дон Энрике окажется в нашем положении, и, если, как вы считаете, сейчас преимущество на его стороне, тогда оно будет на вашей. Вы должны отступить, ваша милость.
— Значит, бежать! — вскричал дон Педро, потрясая кулаком.
— Тот, кто намерен вернуться, не беглец, государь, — возразил Мотриль.
Дон Педро все еще колебался, но скоро сам удостоверился в том, в чем не могли его убедить советы Мотриля. Он видел, что у дверей домов собираются кучки людей, а еще больше народа скапливается на городских перекрестках, и услышал, как из толпы кто-то крикнул:
— Теперь наш король — дон Энрике!
— Мотриль, ты был прав, — сказал он. — Я тоже думаю, что пора уезжать.
И король дон Педро покинул Бургос в тот самый момент, когда на гребне Астурийских гор появились знамена дона Энрике де Трастамаре.
X
КОРОНОВАНИЕ
Жители Бургоса, которые трепетали при мысли, что они станут причиной раздора в борьбе соперников за престол, и сознавали, что в этом случае им придется оплачивать расходы на войну, едва узнав о бегстве дона Педро и завидев знамена дона Энрике, мгновенно превратились в пылких приверженцев нового короля, и эту резкую перемену их взглядов легко было понять.
Тот, кто в гражданских войнах проявляет даже мимолетную слабость, сразу делается намного слабее, чем он есть на самом деле. Ведь гражданская война — не только столкновение интересов, но и борьба самолюбий. Отступить в этой войне — значит потерять свою репутацию. Поэтому совет, данный Мотрилем — у мавров совсем иные понятия о доблести, чем у нас, — оказался совершенно неприемлемым для христиан, составлявших все-таки большинство населения Бургоса.
Магометане и евреи, надеясь извлечь для себя кое-какую выгоду из смены власти, присоединились к христианам, признав дона Энрике королем обеих Кастилий, Севильи и Леона, а короля Педро объявив низложенным.
И вот дон Энрике — его вел под руку епископ Бургосский — под громкие приветствия народа явился во дворец, где еще чувствовалось присутствие дона Педро.
Своих бретонцев Дюгеклен расположил в Бургосе, а за городскими стенами поставил наемные отряды французов и итальянцев, которые остались верны коннетаблю, когда ушли англичане. Таким образом Дюгеклен мог контролировать город, ни в чем не стесняя жителей. Кстати, была введена строжайшая дисциплина: у бретонцев даже за мелкую кражу полагалась смертная казнь, а у наемников били воров хлыстами. Коннетабль понимал, что победа, которая столь легко им далась, требует бережного к себе отношения, и придавал важное значение тому, чтобы новые сторонники узурпации короны приняли его солдат.
— Теперь, ваша милость, я прошу вас проявлять больше торжественности, — сказал коннетабль дону Энрике. — Пошлите за графиней, вашей супругой, которая в Арагоне с нетерпением ждет вестей от вас; она тоже должна короноваться. В торжественных церемониях, я наблюдал это во Франции, самое благоприятное впечатление на людей производят женщины и золотая парча. И поэтому многие люди, расположенные к вам отнюдь не дружески — они просто желают избавиться от вашего братца, — воспылают ревностной преданностью к новой королеве, тем более если она, как говорят, одна из красивейших и утонченнейших дам христианского мира.
— В этом, — прибавил славный коннетабль, — ваш брат не сможет соперничать с вами, потому что свою жену он убил. Когда люди убедятся, какой вы добрый супруг Хуане Кастильской, каждый из них будет вправе напомнить дону Педро о том, как он поступил с Бланкой Бурбонской.
Король улыбнулся в ответ на эти слова, справедливость которых не мог не признать; они, кстати, радуя его, вместе с тем льстили его гордыне и страсти к пышной роскоши. Посему королева и была вызвана в Бургос.
Тем временем город украсили гобеленами, по стенам развесили гирлянды цветов, а мостовые, засыпанные пальмовыми листьями, скрылись под ярко-зеленым ковром. Со всех сторон сбегались без оружия радостные кастильцы; они, хотя еще и не сделали своего выбора, ставили окончательное признание дона Энрике королем в зависимость от того впечатления, какое произведут на них блеск церемонии и щедрость их нового властелина.
Когда сообщили о прибытии королевы, Дюгеклен во главе отряда бретонцев выехал встречать ее за целое льё от города.
Она действительно была прекрасна, графиня Хуана Кастильская, чью красоту еще больше подчеркивали пышность роскошного наряда и поистине королевского выезда.
Хроника сообщает, что она ехала на колеснице, покрытой золотой парчой и богато убранной драгоценными камнями. Рядом с ней были три сестры короля, а за ними в столь же великолепных экипажах следовали придворные дамы.
Вокруг этих роскошных экипажей тучей вились пажи — их костюмы ослепляли шелком, золотом и драгоценностями, — грациозно гарцуя на прекрасных андалусских лошадях; эта порода, скрещенная с арабскими скакунами, дает коней быстрых, как ветер, и гордых, как сами кастильцы.
Этот величественный кортеж ослепительно сиял на солнце, под лучами которого ярко вспыхивали витражи собора и нагревались пары египетского ладана, сжигаемого в золотых кадильницах монахинями.
Смешавшись с христианами, что стояли вдоль пути королевы, мусульмане, разодетые в свои самые богатые кафтаны, с восхищением разглядывали знатных и красивых дам, чьи прозрачные, развевающиеся под дыханием легкого ветерка вуали защищали их лица от солнца, но не от жадных взоров.
Едва королева заметила, что к ней навстречу едет Дюгеклен — коннетабля легко можно было узнать по золоченым доспехам и большому мечу, который оруженосец нес перед ним на голубой бархатной подушке с вышитыми золотыми лилиями, — она приказала остановить упряжку белых мулов, везущих ее колесницу, и быстро сошла с высокого сиденья.
По примеру королевы, правда не зная намерений Хуаны Кастильской, сестры короля и придворные дамы тоже вышли из экипажей.
Королева пошла навстречу Дюгеклену, который, увидев ее, соскочил с коня. Тоща Хуана Кастильская ускорила шаг и, как гласит хроника, протянув вперед руки, подошла к коннетаблю.
Дюгеклен молниеносно отстегнул и откинул за спину забрало шлема. Поэтому королева, видя коннетабля с непокрытой головой, обняла его за шею и, как далее повествует хроника, поцеловала, словно нежно любящая сестра.
— Это вам, прославленный коннетабль, я обязана своей короной! — воскликнула она с глубоко искренним волнением, которое тронуло сердца всех присутствующих. — В мой дом пришла эта нежданная слава! Благодарю вас, шевалье, и да вознаградит вас Бог! Я же могу лишь сравняться в благодарности с той услугой, что вы мне оказали.
Эти слова, а особенно поцелуй королевы, столь почетный для славного коннетабля, толпы народа и солдат встретили громкими одобрительными возгласами и рукоплесканиями.
— Ура славному коннетаблю! — кричали все вокруг. — Радости и счастья королеве Хуане Кастильской!
Сестры короля, злорадные и насмешливые девицы, не были столь восторженны. Они украдкой поглядывали на коннетабля (внешность этого доброго рыцаря они, естественно, сравнивали с тем идеалом шевалье, который они себе создали, и она возвращала их к действительности, что была у них перед глазами) и перешептывались:
— Неужели это и есть знаменитый воин? Смотрите, какая у него грубая голова!
— А вы заметили, графиня, какие у него сутулые плечи? — спросила средняя из трех сестер.
— И ноги у него кривые, — заметила младшая.
— Пусть так, зато он сделал королем нашего брата, — напомнила старшая, положив конец этому осмотру, столь невыгодному для славного рыцаря Дюгеклена.
Суть в том, что великая душа знаменитого рыцаря, подвигнувшая его на свершение множества прекрасных и благородных дел, была заключена в мало ее достойное тело; его огромная голова бретонца — она всегда была преисполнена здравых мыслей и великодушного упрямства — могла показаться заурядной любому, кто не удосужился бы заметить того огня, который горел в его черных глазах, гармонического соединения мягкости и твердости в чертах его лица.
