"Вот наконец, — подумал он, — честный человек. Только больно чувствовать, что он делает все это не из приязни ко мне, а из страха. О, я хочу, чтобы он полюбил меня!"

Потом, поразмыслив еще, он прошептал: "А впрочем, на что мне его любовь? Ведь он англичанин!"

И вышел, слегка утомленный этим поединком.

"Вот я и помещик, — думал он. — Но, черт возьми, как разделить этот коттедж с Планше? Разве отдать ему землю, а себе взять дом, или пусть он возьмет дом, а я возьму… Черт возьми! Монк не позволит мне подарить лавочнику дом, в котором он жил! Он слишком горд! Впрочем, к чему говорить Планше об этом? Не деньгами компании приобрел я эту усадьбу, а своим умом: стало быть, она принадлежит мне одному".

И он пошел к графу де Ла Фер.

XXXVII

КАК Д’АРТАНЬЯН УЛАДИЛ С ПАССИВОМ ОБЩЕСТВА, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ЗАВЕСТИ СВОЙ АКТИВ

"Решительно, — признался д’Артаньян самому себе, — я в ударе. Та звезда, что светит один раз в жизни каждого человека, что светила Иову и Иру, самому несчастному из иудеев и самому бедному из греков, наконец взошла и для меня. Но на этот раз я не буду безрассуден, воспользуюсь случаем, — пора взяться за ум".

В этот вечер он весело поужинал со своим другом Атосом, ни словом не обмолвившись о полученном подарке. Но во время ужина он не удержался, чтобы не расспросить друга о посевах, уборке хлеба, о сельском хозяйстве. Атос отвечал охотно, как всегда. Он уже подумал, что д’Артаньян хочет стать помещиком, и не раз пожалел о прежнем живом нраве, об уморительных выходках своего старого приятеля. Д’Артаньян между тем на жире, застывшем в тарелке, чертил цифры и складывал какие-то весьма круглые суммы.

Вечером они получили приказ, или, лучше сказать, разрешение выехать. В то время как графу подавали бумагу, другой посланец вручил д’Артаньяну кипу документов с множеством печатей, какими обыкновенно скрепляется земельная собственность в Англии. Атос заметил, что д’Артаньян просматривает акты, утверждавшие передачу ему загородного домика генерала. Осторожный Монк или, как сказали бы другие, щедрый Монк превратил подарок в продажу и дал расписку, что получил за дом пятнадцать тысяч ливров.

Посланец уже ушел, а д’Артаньян все еще читал. Атос с улыбкой смотрел на него. Д’Артаньян, поймав его улыбку, спрятал бумаги в карман.

— Извините, — сказал Атос.

— Ничего, ничего, любезный друг! — сказал лейтенант. — Я расскажу вам…

— Нет, не говорите ничего, прошу вас. Приказы — вещь священная; получивший их не должен говорить ни слова ни брату, ни отцу. А я люблю вас более, чем брата, более всех на свете…

— За исключением Рауля?

— Я буду еще больше любить Рауля, когда характер его определится, когда он проявит себя… как вы, дорогой друг.

— Так вам, говорите, тоже дано приказание, и вы ничего не скажете мне о нем?

— Да, друг мой.

Гасконец вздохнул.

— Было время, — произнес он, — когда вы положили бы эту секретную бумагу на стол и сказали бы: "Д’Артаньян, прочтите эти каракули Портосу и Арамису".

— Правда… То было время молодости, доверчивости, благодатное время, когда нами повелевала кровь, кипевшая страстями!..

— Атос, сказать ли вам?

— Говорите, друг мой.

— Об этом упоительном времени, об этой благодатной поре, о кипевшей крови, обо всех этих прекрасных вещах я вовсе не жалею. Это то же самое, что школьные годы… Я всюду встречал глупцов, которые расхваливали это время задач, розог, краюх черствого хлеба… Странно, я никогда не любил этих вещей, и хоть я был очень деятелен, очень умерен (вы это знаете, Атос), очень прост в одежде, однако расшитый камзол Портоса нравился мне куда больше моего, поношенного, не защищавшего меня зимой от ветра, а летом от зноя. Поверьте, друг мой, мне не внушает доверия человек, предпочитающий плохое хорошему. А в прежнее время у меня все было плохое; каждый месяц на моем теле и на моем платье появлялось раной больше и оказывалось одним экю меньше в моем тощем кошельке. Из этого дрянного времени, полного треволнений, я не жалею ни о чем, ни о чем, кроме нашей дружбы… потому что у меня есть сердце, и, как ни странно, это сердце не иссушил ветер нищеты, который врывался в дыры моего плаща или в раны, нанесенные моему несчастному телу шпагами разных мастеров!..

— Не жалейте о нашей дружбе, — сказал Атос, — она умрет только вместе с нами. Дружба, собственно, составляется из воспоминаний и привычек; и если вы сейчас усомнились в моей дружбе к вам, потому что я не могу рассказать вам о поручении, с которым меня посылают во Францию…

— Я?.. Боже мой!.. Если бы вы знали, милый друг, как безразличны мне теперь все поручения в мире! — И он пощупал бумаги в своем объемистом кармане.

Атос встал из-за стола и позвал хозяина, намереваясь расплатиться.

— С тех пор как я дружу с вами, — сказал д’Артаньян, — я еще ни разу не расплачивался в трактирах. Портос платил часто, Арамис иногда, и почти всегда после десерта вынимали кошелек вы. Теперь я богат и хочу попробовать, приятно ли платить.

— Пожалуйста, — отвечал Атос, кладя кошелек в карман.

После этого друзья двинулись в порт, причем в пути д’Артаньян часто оглядывался на людей, несших дорогое его сердцу золото.

Ночь набросила темный покров на желтые воды Темзы; раздавался грохот бочек и блоков, предшествующий снятию с якоря, что столько раз заставлял биться сердца мушкетеров, когда опасность, таимая морем, была наименее грозной из всех опасностей, с какими им неминуемо предстояло встретиться. Они должны были плыть на большом корабле, ждавшем их в Грейвзенде. Карл II, всегда очень предупредительный в мелочах, прислал яхту и двенадцать солдат шотландской гвардии, чтобы отдать почести послу, отправляемому во Францию.

В полночь яхта перевезла пассажиров на корабль, а в восемь часов утра корабль доставил посла и его друга в Булонь.

Пока граф де Ла Фер с Гримо хлопотали о лошадях, чтобы отправиться прямо в Париж, д’Артаньян поспешил в гостиницу, где, согласно приказанию, должны были ждать его воины. Когда д’Артаньян вошел, они завтракали устрицами и рыбой, запивая еду ароматической водкой. Все они были навеселе, но ни один еще не потерял головы.

Радостным "ура!" встретили они своего генерала.

— Вот и я, — сказал д’Артаньян — Кампания окончена. Я привез каждому обещанную награду.

Глаза у всех заблестели.

— Бьюсь об заклад, что у самого богатого из вас нет даже и ста ливров в кармане.

— Правда, — ответили все хором.

— Господа, — сказал д’Артаньян, — вот мой последний приказ. Торговый трактат заключен благодаря тому, что нам удалось захватить первейшего знатока финансового дела в Англии. Теперь я могу сказать вам, что мы должны были схватить казначея генерала Монка.

Слово "казначей" произвело некоторое впечатление на воинов д’Артаньяна. Он заметил, что только Менвиль не вполне верит ему.

— Этого казначея, — продолжал д’Артаньян, — я привез в нейтральную страну, Голландию. Там им был подписан трактат. Затем я сам отвез казначея обратно в Ньюкасл. Он остался вполне доволен: в сосновом ящике ему было спокойно, переносили его осторожно, и я выхлопотал у него для вас награду. Вот она.

Он бросил внушительного вида мешок на скатерть. Все невольно протянули к нему руки.

— Постойте, друзья мои! — закричал д’Артаньян. — Если есть доходы, то есть и издержки!

— Ого! — пронесся гул голосов в зале.

— Мы оказались в положении, опасном для глупцов. Скажу яснее: мы находимся между виселицей и Бастилией.

— Ого! — повторил хор.

— Это нетрудно понять. Следовало объяснить генералу Монку, каким образом исчез его казначей. Для этого я подождал благоприятной минуты — восстановления короля Карла Второго, с которым мы друзья…

Армия отвечала довольными взглядами на гордый взгляд д’Артаньяна.

— Когда король был восстановлен, я возвратил Монку его казначея, правда, немного поизмятого, но все же целого и невредимого. Генерал Монк простил мне, да, он простил, но сказал следующие слова, которые я прошу вас зарубить себе на носу: "Сударь, шутка недурна, но я вообще не любитель шуток. Если когда-нибудь хоть слово вылетит (вы понимаете, господин Менвиль? — прибавил д’Артаньян), если когда-нибудь хоть слово вылетит из ваших уст или из уст ваших товарищей о том, что вы сделали, то у меня в Шотландии и в Ирландии есть семьсот сорок одна виселица: все они из дуба, окованы железом и еженедельно смазываются маслом. Я подарю каждому из вас по такой виселице, и заметьте хорошенько, господин д’Артаньян (заметьте то же и вы, любезный господин Менвиль), что у меня останется еще семьсот тридцать для моих мелких надобностей. Притом…"