ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШИКО ПРОСЫПАЕТСЯ

Увидев, что Шико спит столь добросовестно, все перестали обращать на него внимание. К тому же здесь давно уже вошло в привычку относиться к Шико как к предмету меблировки королевской опочивальни.

— Вашему величеству, — сказал К ел юс, склоняясь в поклоне, — известна лишь половина того, что произошло, и, беру на себя смелость заявить, наименее интересная половина. Совершенно верно, и никто из нас не намерен этого отрицать, совершенно верно, что все мы обедали у господина де Бюсси, и должен заметить, в похвалу его повару, что мы чудесно отобедали.

— Там особенно одно вино было, — заметил Шомберг, — австрийское или венгерское, мне оно показалось просто восхитительным.

— О! Мерзкий немец, — прервал король, — он падок на вино, я это всегда подозревал.

— А я в этом был уверен, — подал голос Шико, — я раз двадцать видел его пьяным.

Шомберг оглянулся на шута.

— Не обращай внимания, сын мой, — сказал гасконец, — во сне я всегда разговариваю; можешь справиться у короля.

Шомберг снова повернулся к Генриху.

— По чести, государь, — сказал он, — я не скрываю ни моих привязанностей, ни моих неприязней. Хорошее вино — это хорошо.

— Не будем называть хорошим то, что заставляет нас забыть о своем господине, — сдержанно заметил король.

Шомберг собирался уже возразить, не желая, очевидно, так быстро оставлять такую прекрасную тему, но К ел юс сделал ему знак.

— Ты прав, — спохватился Шомберг, — говори дальше.

— Итак, государь, — продолжал К ел юс, — во время обеда, и особенно перед ним, мы вели очень важный и любопытный разговор, затрагивающий, в частности, интересы вашего величества.

— Вступление у вас весьма длинное, — сказал Генрих, — это скверный признак.

— Черт подери! Ну и болтлив этот Валуа! — воскликнул Шико.

— О! О! Мэтр гасконец, — сказал высокомерно Генрих, — если вы не спите, ступайте вон.

— Клянусь Богом, — сказал Шико, — если я и не сплю, так только потому, что ты мне мешаешь: твой язык трещит, как трещотки в Страстную пятницу.

Келюс, видя, что в королевском покое невозможно говорить серьезно ни о чем, даже о самом серьезном — до того все привыкли здесь к легкомыслию, вздохнул, пожал плечами и, раздосадованный, умолк.

— Государь, — сказал, переминаясь с ноги на ногу, д’Эпернон, — а ведь речь идет об очень важном деле.

— О важном деле? — переспросил Генрих.

— Конечно, если, разумеется, жизнь восьми доблестных дворян кажется вашему величеству достойной размышлений, — заметил Келюс.

— Что ты хочешь этим сказать? — воскликнул король.

— Что я жду, чтобы король соблаговолил выслушать меня, наконец.

— Я слушаю, сын мой, я слушаю, — сказал Генрих, кладя руку на плечо Келюса.

— Я уже говорил вам, государь, что мы вели серьезный разговор, и вот итог нашей беседы: королевская власть ослабла, она под угрозой.

— Кажется, все только и делают, что плетут заговоры против нее! — вскричал Генрих.

— Она похожа, — продолжал Келюс, — на тех странных богов, которые, подобно богам Тиберия и Калигулы, старели, но не умирали, а все шли и шли в свое бессмертие дорогой смертельных немощей. Эти боги могли избавиться от своей непрерывно возрастающей дряхлости, вернуть свою молодость, возродиться лишь в том случае, если какой-нибудь самоотверженный фанатик приносил им себя в жертву. Тогда, обновленные влившейся в них молодой, горячей, здоровой кровью, они снова становились сильными и могущественными. Ваша королевская власть, государь, напоминает этих богов, она может сохранить жизнеспособность только ценой жертвоприношений.

— Золотые слова, — сказал Шико. — Келюс, сын мой, ступай проповедовать на улицах Парижа, и ставлю тельца против яйца, что ты затмишь Линсестра, Кайе, Коттона и даже эту бочку красноречия, которую именуют Горанфло.

Генрих молчал. Было заметно, что в настроении его происходит глубокая перемена: сначала он бросал на миньонов высокомерные взгляды, потом, постепенно осознал их правоту. Он снова стал задумчивым, мрачным, обеспокоенным.

— Продолжайте, — сказал он, — вы же видите, что я вас слушаю, Келюс.

— Государь, — продолжал тот, вы великий король, но кругозор ваш намеренно ограничивают. Дворянство воздвигло перед вами преграды, по ту сторону которых ваш взгляд уже ничего не видит, разве что он видит другие, все растущие преграды, которые, в свою очередь, возводит перед вами народ. Государь, вы храбры и отважны, так ответьте, что делают на войне, коща один батальон встает, как грозная стена, в тридцати шагах перед другим батальоном и движется на него? Трусы оглядываются назад и, видя свободное пространство, бегут, смельчаки пригибают головы и устремляются вперед.

— Что же, пусть будет так. Вперед! — вскричал король. — Клянусь смертью нашего Спасителя! Разве я не первый дворянин в моем королевстве? Известны ли вам, спрашиваю я, более славные битвы, чем битвы моей юности? И знает ли столетие, которое уже приближается к концу, слова более громкие, чем Жарнак и Монконтур? Итак, вперед, господа, и я пойду первым, это мое правило. Бой будет жарким, я полагаю.

— Да, государь, бесспорно, — воскликнули молодые люди, воодушевленные воинственной речью короля. — Вперед!

Шико принял сидячее положение.

— Тише, вы там, — сказал он, — предоставьте оратору возможность продолжать. Давай, Келюс, давай, сын мой. Ты уже сказал много верных и хороших слов, но далеко не все, что можешь; продолжай, мой друг, продолжай.

— Да, Шико, ты прав, как это частенько с тобой случается. Я продолжу и скажу его величеству, что для королевской власти наступила минута, когда ей необходимо принести одну из тех жертв, о коих мы только что говорили. Против всех преград, которые невидимой стеной окружили ваше величество, выступят четверо, уверенные, что вы их поддержите, государь, а потомки прославят.

— О чем ты говоришь, Келюс? — спросил король, и глаза его зажглись радостью, умеряемой тревогой. — Кто эти четверо?

— Я и эти господа, — сказал Келюс с чувством гордости, которое возвышает любого человека, рискующего жизнью ради идеи или страсти, — я и эти господа — мы приносим себя в жертву, государь.

— В жертву? Чему же?

— Вашему спасению.

— От кого?

— От ваших врагов.

— Все это не более чем обычная ссора между молодыми людьми! — воскликнул Генрих.

— О! Это распространенное заблуждение, государь. Привязанность вашего величества к нам столь великодушна, что рядится в одежды заурядности. Но мы ее узнали. Говорите как король, государь, а не как буржуа с улицы Сен-Дени. Не притворяйтесь, будто вы верите, что Можирон ненавидит Антрагэ, что Шомберг мешает Ливаро, что д’Эпернон завидует Бюсси, а Келюс сердит на Рибейрака. Нет, все они молоды, прекрасны и добры. Друзья и враги, все они могли бы любить друг друга, как братья. Нет, не соперничество вкладывает нам в руки шпаги, а вражда Франции с Анжу, вражда между правом народным и правом божественным. Мы как поборники королевской власти выступаем на то ристалище, где уже находятся поборники Лиги, и говорим вам: “Благословите нас, сеньор, одарите улыбкой тех, кто идет за вас на смерть. Ваше благословение, быть может, приведет их к победе, ваша улыбка облегчит им смерть”.

Задыхаясь от слез, Генрих распахнул объятия Келюсу и его друзьям.

Он прижал их всех к своему сердцу. Могла ли эта сцена не волновать, могла ли эта картина не впечатлять?! Мужество соединилось тут с глубокой нежностью, и все это было освящено самоотречением…

Из глубины алькова, подперев рукою щеку, глядел на это Шико, серьезный и опечаленный, и лицо его, обычно холодно-безразличное или искаженное саркастическим смехом, сейчас дышало благородством и говорило не менее, чем лица остальных.

— Ах, мои храбрецы, — проговорил наконец король, — это прекрасные мысли, это благородное дело, и сегодня я горжусь не тем, что царствую во Франции, а тем, что я ваш друг. Но я лучше кого бы то ни было знаю, в чем мои интересы, и поэтому не приму жертвы, которая, суля столь много в случае вашей победы, отдаст меня, если вы потерпите поражение, в руки моих врагов. Чтобы вести войну с Анжу, хватит и Франции, поверьте мне. Я знаю своего брата, Гизов и Лигу, в своей жизни я усмирял и не таких норовистых и горячих коней.