С такими добродетельными намерениями Арно улегся на постель и моментально заснул. На другой день Габриэль опять послал его искать Диану, и нетрудно догадаться, как исполнил он это поручение. Но около десяти утра неприятель пошел на яростный приступ, и пришлось бежать на валы. Габриэль, по своему обыкновению, показал там чудеса храбрости и вел себя так, словно был о двух головах. И в самом деле: ему надо было спасти две головы.
А кроме того, он втайне надеялся, что Диана, быть может, услышит о его героических делах.
XXXII
БОГОСЛОВИЕ
Едва передвигая ноги от усталости, Габриэль возвращался вместе с Гаспаром де Колиньи в ратушу и вдруг услыхал, как двое прохожих упомянули имя сестры Бени. Оставив адмирала, он догнал этих людей и порывисто спросил, что слышали они об этой женщине.
— Ничего не слышали, во всяком случае, не больше, чем вы, господин капитан, — ответил один из них, оказавшийся не кем иным, как Жаном Пекуа. — Мы с товарищем как раз и удивлялись, почему ее не видно было целый день. А ведь день-то был жаркий и раненых было больше чем достаточно… Ну ничего, скоро все разъяснится — через ночь ей дежурить в лазарете, а до сих пор ночные дежурства она не пропускала. Стало быть, завтра вечером мы ее непременно увидим.
— Спасибо, друг, спасибо! — выпалил Габриэль, горячо пожимая руку изумленному Жану Пекуа.
Гаспар де Колиньи слышал этот разговор и заметил, как обрадовался Габриэль. Однако он ничего не сказал ему. Только вернувшись домой и оставшись наедине с ним в своем кабинете, он заметил с лукавой усмешкой:
— Я вижу, друг мой, вы принимаете живое участие в этой монахине, сестре Бени.
— Такое же, как Жан Пекуа, — покраснел Габриэль, — такое же, как и вы, надо думать, господин адмирал. Вы, конечно, заметили, какое благотворное влияние оказывает она на раненых.
— Ну для чего вы обманываете меня, друг мой? — грустно спросил адмирал. — Как мало вы еще меня знаете, если пытаетесь меня обмануть!
— Как? Господин адмирал… — пробормотал растерявшийся Габриэль, — кто мог вам внушить…
— …что сестра Бени — Диана де Кастро? — спросил Колиньи. — И что вы ее любите?
— Вы это знаете? — воскликнул ошеломленный Габриэль.
— Неужели не знаю! — усмехнулся адмирал. — Ведь господин коннетабль приходится мне дядей, от него ничто не скрыто при дворе. Король рассказывает все госпоже де Пуатье, а та передает все услышанное господину Монморанси. И так как со всем этим делом связаны, по-видимому, крупные интересы нашей семьи, то мне сразу же приказано было держаться настороже и поддерживать планы моей знатной родни. Я еще и дня не пробыл в Сен-Кантене, как уже ко мне явился от дяди экстренный курьер. И вы думаете, что курьер этот привез мне сведения о передвижениях противника или о военных планах коннетабля? Ничуть не бывало! Пробившись через множество опасностей, он доставил мне письмо, в котором говорилось, что в Сен-Кантенской обители скрывается под вымышленным именем герцогиня де Кастро, дочь короля, и что мне надлежит внимательно следить за всеми ее поступками. Вот и все… Затем вчера меня вызвал к южному потайному ходу шпион господина Монморанси. Я надеялся, что он мне скажет от имени дяди, чтобы я бодрился, ждал от короля новых подкреплений и что мне лучше погибнуть в проломе стены, чем сдать Сен-Кантен. Но нет, я снова ошибся! Этому человеку поручено было предупредить меня, что виконт д’Эксмес, пробравшийся на днях в город, любит госпожу де Кастро и что сближение влюбленных могло бы нанести. урон великим замыслам моего дяди. А поскольку я комендант Сен-Кантена, то мой долг — во что бы то ни стало отдалить друг от друга герцогиню Диану и Габриэля д’Эксмеса и, главное, препятствовать их свиданиям, тем самым содействуя возвеличению и усилению моего рода!
Все это было сказано в тоне неприкрытой горечи. Но Габриэль понял только одно: его надеждам снова нанесен удар.
— Значит, это вы донесли на меня настоятельнице, — запальчиво крикнул он, ослепленный гневом, — и, по-видимому, намерены во исполнение предначертаний вашего дяди отнять у меня всякую возможность отыскать Диану и встретиться с нею!
— Замолчите, молодой человек! — воскликнул адмирал с непередаваемой гордостью. — Впрочем, я вас прощаю, — продолжал он спокойнее, — вас ослепляет страсть, и вы еще не знаете Гаспара де Колиньи.
В этих словах и в самом тоне адмирала было столько благородства и доброты, что все подозрения Габриэля мгновенно улетучились. Ему стало стыдно за свою несдержанность.
— Простите! — сказал он, протягивая руку Гаспару. — Как мог я подумать, что вы причастны к подобного рода интригам! Еще раз простите меня, господин адмирал!
— В добрый час, Габриэль, — ответил Колиньи. — Я действительно держусь в стороне от таких махинаций, я презираю и сами эти махинации, и тех, кто их затевает. Я вижу в них не славу, а позор нашей семьи. Я стыжусь их! Все это требует строгости к самому себе и справедливости к другим.
— Да, я знаю, что вы человек чести, адмирал, — сказал Габриэль, — и горько раскаиваюсь, что на какое-то мгновение мог принять вас за одного из ненавистных мне бесчестных и бессовестных придворных.
— Увы, — отозвался Колиньи, — эти низкие честолюбцы, эти несчастные, слепые паписты скорее достойны жалости. Впрочем, я забываю, что говорю не с одним из моих братьев по вере. Но все равно, вы достойны быть и рано или поздно будете нашим, Габриэль. Да, неравная борьба, в которой ваша любовь разобьется об интриги растленного двора, в конце концов приведет вас в наши ряды.
— Мне было уже раньше известно, господин адмирал, что вы принадлежите к партии гугенотов, — заметил Габриэль, — и я умею уважать тех, кто подвергается гонениям. Но я чувствую, что моей верою неизменно будет вера Дианы.
— Так что же? — ответил Гаспар де Колиньи, охваченный, подобно своим единоверцам, пылом проповедничества. — Если госпожа де Кастро исповедует веру в добродетели и в святые истины, то она — нашей веры. И вы тоже будете к ней принадлежать, ибо этот распутный двор, с которым вы неосторожно вступаете в борьбу, разобьет вас и вы захотите мщения. Неужели вы думаете, что господин де Монморанси, задавшись целью женить сына на королевской дочери, уступит вам такую богатую добычу?
— Я, может, и не стану с ним бороться из-за нее. Только бы король был верен своему священному долгу…
— Священному долгу! Разве существуют, Габриэль, такие обязательства для того, кто, повелев парламенту обсуждать в его присутствии вопрос о свободе совести, послал на костер Анна Дюбура и Дюфора только за то, что они, доверившись монаршему слову, отстаивали дело Реформации?
— О, не говорите так, господин адмирал! — воскликнул Габриэль. — Не говорите, что король не сдержит торжественного обещания, данного мне! Ибо тоща — и это страшно! — восстанет не только моя вера, но и шпага. Не гугенотом я стану, а убийцей!
— Никогда, если станете гугенотом! — возразил Гаспар де Колиньи. — Мы можем быть мучениками, но убийцами — никогда!.. Но ваша месть, не будучи кровавой, будет от этого не менее страшна. Своей дерзновенной отвагой, своей пылкой преданностью вы поможете делу обновления, которое, быть может, будет для короля пострашнее, чем удар кинжала. Не забывайте, Габриэль, что нам хотелось бы его лишить незаконно присвоенных прав и чудовищных привилегий… Вы могли судить сами, люблю ли я Францию, служу ли ей! Так знайте: я на стороне гугенотов, потому что вижу в Реформации величие и будущность родины. Габриэль, если бы вы хоть разок заглянули в книги нашего Лютера, вы почувствовали бы, как дух пытливой мысли и свободы, которым они дышат, обновляет вашу душу, открывает перед вами новую жизнь! Познакомьтесь и с другими нашими книгами… вот с этой, например. — Он взял со стола лежавшую открытой книгу. — Вы поймете тоща эти смелые, суровые и вместе с тем меткие и прекрасные слова молодого парламентского советника в Бордо Этьена Ла Боэси, которые мы недавно прочитали в его книге "О добровольном рабстве": "Как прискорбно или как позорно видеть бесчисленное множество не подданных, а лишь рабов, принадлежащих одному человеку, который суть не правитель, а тиран, и притом не Геркулес, не Самсон, а чаще всего самый подлый и слабый человечишко…"
