— Предположите, однако, что дело обстоит не так. Скажите, если при возвращении больного к жизни первой и единственной мыслью, которая блеснет в этом ожившем рассудке, будет: моя любимая безвозвратно потеряна мною, что тоща случится?

— О, будем надеяться, что ваше предположение ложно, госпожа Алоиза. Это было бы ужасно. Насколько можно судить о человеке по чертам лица и выражению глаз, ваш хозяин, Алоиза, человек не легкомысленный. Его сильная и напористая воля в данном случае только увеличила бы опасность. Разбившись о невозможность, она могла бы заодно разбить и самую жизнь.

— Боже! Мой мальчик погибнет! — воскликнула Алоиза.

— Тоща ему грозило бы по меньшей мере повторное воспаление мозга, — продолжал Нострадамус. — Но ведь всегда есть возможность подарить человеку хоть какую-то кроху надежды. Самый отдаленный, самый беглый луч ее был бы уже спасителен для него.

— В таком случае, он будет спасен, — мрачно проговорила Алоиза. — Я нарушу клятву, но спасу его. Благодарю вас, мэтр Нотрдам.

Миновала неделя, и Габриэль если не пришел в себя окончательно, то уже был на пути к этому. Его взгляд, еще блуждающий и бессмысленный, различал теперь лица и вещи. Затем больной научился приподыматься без посторонней помощи, принимать микстуры, которые прописывал ему Нострадамус.

Спустя еще неделю Габриэль заговорил. Правда, речь его была бессвязна, но все же понятна и относилась главным образом к событиям его прежней жизни. Поэтому Алоиза вся трепетала, как бы он не выдал своих тайн в присутствии врача.

Ее опасения не были лишены основания, и однажды Габриэль выкрикнул в бреду:

— Они думают, что мое имя виконт д’Эксмес… Нет, нет, берегитесь! Я граф де Монтгомери…

— Граф де Монтгомери? — повторил Нострадамус, пораженный каким-то воспоминанием.

— Тише! — шепнула Алоиза, приложив палец к губам.

Но Габриэль ничего не прибавил. Нострадамус ушел, и так как на другой день и в последующие дни он не заговаривал о вырвавшихся у больного словах, то и Алоиза молчала, предпочитая не задерживать внимание врача на этом неожиданном признании.

Между тем Габриэлю становилось все лучше. Он уже узнавал Алоизу и Мартина Герра; просил то, в чем нуждался; говорил мягким и печальным тоном, позволявшим думать, что рассудок его окончательно прояснился.

Однажды утром, когда он впервые встал с постели, он спросил Алоизу:

— Кормилица, а что война?

— Какая война?

— С Испанией и с Англией?

— Ах, ваше сиятельство, вести о ней приходят печальные. Говорят, испанцы, получив подкрепление от англичан, вторглись в Пикардию. Бои идут по всей границе.

— Тем лучше, — заметил Габриэль.

Алоиза подумала, что он еще бредит. Но на другой день он отчетливо и твердо спросил у нее:

— Я не спросил тебя вчера, вернулся ли из Италии герцог де Гиз?

— Он находится в пути, ваше сиятельство, — ответила, удивившись, Алоиза.

— Хорошо. Какой сегодня день, кормилица?

— Вторник, четвертое августа, ваше сиятельство.

— Седьмого исполнится два месяца, как я лежу на этом одре, — продолжал он.

— О, значит вы это помните! — встрепенулась Алоиза.

— Да, помню, Алоиза, помню. Но если я ничего не забыл, — грустно заметил он, — то меня, кажется, забыли. Никто не приходил обо мне справляться?

— Что вы, ваше сиятельство! — дрогнувшим голосом ответила Алоиза, с тревогой следя за выражением его лица. — Служанка Жасента дважды в день приходила узнавать, как вы чувствуете себя. Но вот уже две недели — с тех пор, как вы заметно стали поправляться, — она не появлялась.

— Не появлялась!.. И не знаешь, почему?

— Знаю. Ее госпожа, как мне сообщила в последний раз Жасента, получила от государя позволение уединиться в монастыре до конца войны.

— Вот как? — произнес Габриэль с мягкой и печальной улыбкой.

По щеке его медленно скатилась одинокая слеза, первая за два месяца, и он обронил:

— Милая Диана!

— О, ваше сиятельство, — воскликнула Алоиза, — вы произнесли это имя! И без содрогания, без обморока. Мэтр Нотр-дам ошибся! Вы спасены! Вы будете жить, и мне не понадобится нарушить клятву!

Бедная кормилица обезумела от радости. Но Габриэль, по счастью, не понял ее последних слов. Он только сказал с горькой усмешкой:

— Да, я спасен, и все же, бедная моя Алоиза, жить я не буду.

— Как же так, ваше сиятельство? — вздрогнула Алоиза.

— Тело выдержало удар мужественно, — продолжал Габриэль, — но душа… Ты думаешь, она ранена не смертельно? Я, конечно, оправлюсь от этой долгой болезни… Но на границе, по счастью, идут бои, я — капитан гвардии, и мое место там, где сражаются. Едва я смогу сесть на коня, я поеду туда, где мое место. И в первом же сражении сделаю так, что сражаться мне больше не придется.

— Вы подставите грудь под пули? Господи! Но почему же, ваше сиятельство, почему?

— Почему? Потому что госпожа де Пуатье не сказала мне ничего, Алоиза; потому что Диана, быть может, моя сестра, и я люблю Диану! И еще потому, что король, быть может, повелел убить моего отца, а покарать короля, не имея улик, я не могу. И если я не могу ни отомстить за отца, ни жениться на своей сестре, тоща что же делать мне на этом свете? Вот почему я хочу покинуть его!

— Нет, вы его не покинете, ваше сиятельство, — глухо отозвалась Алоиза, скорбная и мрачная. — Вы его не покинете как раз потому, что вам предстоит еще много дел, и дел страшных, ручаюсь вам… Но говорить об этом с вами я буду только тоща, коща вы совершенно выздоровеете и мэтр Нострадамус подтвердит мне, что вы сможете выслушать меня.

Этот момент наступил во вторник на следующей неделе. Габриэль уже выходил из дому, готовясь к отъезду, и Нострадамус в этот день обещал навестить своего пациента в последний раз.

Когда в комнате никого не было, Алоиза спросила Габриэля:

— Ваше сиятельство, вы еще не отказались от своего отчаянного решения, которое приняли? Оно еще остается в силе?

— Остается, — кивнул Габриэль.

— Итак, вы ищете смерти?

— Ищу.

— Вы собираетесь умереть потому, что лишены всякой возможности узнать, сестра ли вам госпожа де Кастро?

— Да.

— Вы не забыли, что говорила я вам о том пути, который может привести к разгадке этой страшной тайны?

— Конечно, не забыл. Ты говорила, что в эту тайну посвящены только двое — Диана де Пуатье и мой отец, граф Монтгомери. Я просил, заклинал госпожу де Валантинуа, я ей грозил, но ушел от нее в еще большем смятении и отчаянии, чем пришел…

— Но вы говорили, ваше сиятельство, что, если бы вам понадобилось спуститься в могилу к отцу для разгадки этой тайны, вы бы и туда сошли без страха…

— Но ведь я даже не знаю, где его могила!

— И я не знаю, но ее надо искать.

— А если я и найду ее? — воскликнул Габриэль. — Разве Бог сотворит для меня чудо? Мертвые молчат, Алоиза.

— Мертвые, но не живые.

— О Боже, как тебя понять? — побледнел Габриэль.

— Понять так, что вы не граф Монтгомери, как вы себя не раз называли в бреду, а только виконт Монтгомери, ибо ваш отец, граф Монтгомери, возможно, еще жив.

— Земля и Небо! Ты знаешь, что он жив?

— Этого я не знаю, но так предполагаю и на это надеюсь, господин виконт… Ведь он был сильный, мужественный человек и, так же как и вы, достойно боролся с несчастьем и страданиями. А если он жив, то не откажется, как отказалась герцогиня Валантинуа, открыть вам тайну, от которой зависит ваше счастье.

— Но где найти его? Кого просить от этом? Алоиза, ради Создателя, говори!

— Это страшная история, господин виконт… И по приказу вашего отца я поклялась своему мужу никогда вас не посвящать в нее, потому что, едва она станет известна вам, вы очертя голову подвергнете себя чудовищным опасностям! Вы объявите войну врагам, которые во сто крат сильнее вас. Но и самая отчаянная опасность лучше верной смерти. Вы приняли решение умереть, и я знаю, что вы не отступитесь перед этим. И я рассудила, что лучше уж подтолкнуть вас на эту невероятно трудную борьбу… Тогда, по крайней мере, вы, может, и уцелеете… Итак, я вам все расскажу, господин виконт, а Господь Бог, быть может, простит меня за клятвопреступление.