Но Габриэль в ужасе оттолкнул ее.

— Нет, — крикнул он, — уйди, оставь меня!

— О Боже мой, Боже! — воскликнула Диана, бессильно опустив руки. — Он отталкивает меня, он не любит меня!

— Я слишком люблю тебя!

— Если бы так, разве ужасали бы вас мои ласки?

"Неужели они действительно ужаснули меня? — испугался Габриэль. — Неужели их отверг не мой разум, а голос крови? О, приди же ко мне, Диана!"

Он привлек Диану к себе и нежно поцеловал в волосы.

— Как я ошибался! — прошептал он, взволнованный этим прикосновением. — Не голос крови звучит во мне, а голос любви. Я узнаю его. Какое счастье!

— Значит, ты любишь меня! Любишь!.. Это все, что я хотела услышать и узнать.

— О да, я люблю тебя, люблю страстно, неистово, исступленно! Любить тебя и чувствовать на своей груди биение твоего сердца — это рай… или же ад! — крикнул внезапно Габриэль, высвобождаясь из рук Дианы. — Уйди, уйди! Дай мне исчезнуть, я проклят!..

Он выбежал в смятении из комнаты, оставив Диану одну — ошеломленную, оцепеневшую от испуга и отчаяния.

Он не осознавал, куда идет и что делает. Машинально, шатаясь, как пьяный, он спустился по лестнице.

Эти страшные испытания были слишком тяжелы для его рассудка. Поэтому, когда он очутился в большой галерее Лувра, глаза у него закатились, ноги подогнулись, и он рухнул на колени у самой стены, бормоча:

— Я предвидел, что ангел истерзает меня еще сильнее тех двух дьяволиц…

И он потерял сознание.

Сгустились сумерки, никто не заглядывал на галерею.

Пришел он в себя лишь тоща, коща почувствовал на лбу маленькую руку и услышал чей-то нежный голос. Он открыл глаза. Юная королева-дофина Мария Стюарт стояла перед ним со свечой в руке.

— Слава Богу, вот и другой ангел! — прошептал Габриэль.

— Так это вы, господин д’Эксмес! — воскликнула Мария. — Как вы меня напугали! Мне показалось, что вы умерли. Что с вами? Как вы бледны! Теперь вам лучше? Хотите, я позову людей?..

— Это излишне, ваше высочество, — сказал Габриэль, пытаясь встать, — ваш голос воскресил меня.

— Позвольте я вам помогу, — продолжала Мария. — Вы упали в обморок? Когда я увидела вас, то так испугалась, что даже не могла крикнуть. А потом, поразмыслив, успокоилась, подошла, положила вам руку на лоб, позвала вас, и вы очнулись. Вам легче?

— Да, ваше высочество. Да благословит вас Небо за вашу доброту! Теперь я припоминаю: сильная боль стиснула мне вдруг виски, точно железными обручами, пол ушел из-под ног, и я соскользнул вниз, по этой обшивке стены. Но отчего мне так стало больно? Ах да, теперь вспоминаю, все вспоминаю… О Боже мой, Боже, я все вспомнил!

— Вы чем-то подавлены, да? — спросила Мария. — Обопритесь на мою руку, я сильная! Я позову людей, и они вас проводят до дома.

— Благодарствуйте, ваше высочество, — сказал Габриэль, призвав на помощь все свое мужество. — Я чувствую себя настолько крепким, что смогу один дойти домой. Видите, я шагаю достаточно твердо. Это не умаляет моей признательности, и я до гроба не забуду вашей трогательной доброты. Вы явились мне ангелом-утешителем на переломе моей судьбы.

— О Боже! То, что я сделала, так естественно! Я помогла бы каждому страждущему, как же мне было не помочь вам, преданному другу моего дяди, герцога де Гиза? Не благодарите меня за такую безделицу.

— Эта безделица, ваше высочество, спасла меня в минуту отчаяния. Вы не позволяете вас благодарить, но я буду помнить это всю жизнь. Прощайте.

— Прощайте, господин д’Эксмес. Полечитесь, постарайтесь утешиться.

Она протянула ему руку, и Габриэль почтительно поцеловал ее.

Затем она пошла в одну сторону, он — в другую.

Очутившись за воротами Лувра, он пошел по Гревской площади и через полчаса добрался до улицы Садов святого Павла.

Алоиза в тревоге поджидала его.

— Ну что? — спросила она.

Габриэль преодолел приступ слабости, от которого у него потемнело в глазах, и прохрипел:

— Я ничего не знаю, Алоиза. Все хранят молчание… И женщины эти, и мое сердце… О Боже мой! Боже мой!

— Мужайтесь, ваше сиятельство!

— Мужество у меня есть, слава Богу. Я умру, — проговорил Габриэль и опять упал навзничь на паркет, потеряв сознание.

XVII

ГОРОСКОП

— Больной выживет, госпожа Алоиза. Опасность была велика, выздоровление будет протекать медленно. Все эти кровопускания ослабили молодого человека, но он выживет, не сомневайтесь в этом…

Врач, говоривший это, был рослый мужчина с выпуклым лбом и глубоко сидящими проницательными глазами. Люди звали его мэтр Нотрдам. Свои ученые сочинения он подписывал "Нострадамус". На вид ему было лет пятьдесят, не больше.

— О Боже! Но поглядите же на него, мессир! — причитала Алоиза. — С вечера седьмого июня он так и лежит, а сегодня у нас второе июля, и за все это время он не произнес ни слова, даже не узнал меня… Он словно мертвец… Возьмешь его за руку, а он и не чувствует…

— Тем лучше, госпожа Алоиза. Пусть он как можно позже вернется к осознанию своих бед. Если он сможет пролежать в подобном беспамятстве еще месяц, то будет спасен окончательно.

— Спасен! — повторила Алоиза, подняв к небу глаза, точно благодаря Бога.

— Спасенным можно его считать уже и теперь, только бы не было осложнения. Можете это передать той хорошенькой служанке, что дважды в день приходит справляться о его здоровье. Ведь тут замешана страсть какой-то знатной дамы, так ведь? И страсть эта бывает просто очаровательна, но бывает и роковой.

— О, в данном случае это нечто роковое, вы совершенно правы, мэтр Нотрдам, — вздохнула Алоиза.

— Дай же Бог ему излечиться и от страсти… Впрочем, я ручаюсь только за излечение от болезни.

Нострадамус расправил пальцы вялой безжизненной руки, которую держал в своей, и задумчиво, внимательно стал разглядывать ладонь. Он даже оттянул кожу над указательным и средним пальцами. Казалось, он напрягал память, что-то припоминая.

— Странно, — пробормотал он вполголоса, — вот уж который раз я изучаю эту руку, и всякий раз мне кажется, что когда-то давно мне приходилось ее рассматривать. Но чем же она тоща поразила меня? Мензальная линия благоприятна; средняя сомнительна, но линия жизни превосходна. Впрочем, ничего из ряда вон выходящего! По-видимому, преобладающая черта этого молодого человека — твердая, несгибаемая воля, неумолимая, как стрела, пущенная уверенной рукой. Но не это меня изумило в свое время. А потом, эти воспоминания очень смутны и стары, а хозяину вашему, госпожа Алоиза, не больше двадцати пяти лет, не так ли?

— Ему двадцать четыре, мессир.

— Стало быть, он родился в тысяча пятьсот тридцать третьем году. Его день рождения вам известен?

— Шестое марта.

— Вы случайно не знаете, когда он появился на свет: утром или вечером?

— Как не знать! Ведь это я принимала младенца. Господин Габриэль родился, когда пробило шесть с половиной часов утра.

Нострадамус записал это.

— Я посмотрю, каково было положение светил в этот день и час, — сказал он. — Но будь виконт д’Эксмес на двадцать лет старше, я был бы готов поклясться, что уже держал эту руку в своей. Впрочем, это неважно… Здесь я только врач, а не колдун, как меня величают иногда в народе, и я повторяю, госпожа Алоиза, что врач теперь ручается за жизнь больного.

— Простите, мэтр Нотрдам, — печально сказала Алоиза, — вы говорили, что ручаетесь за его исцеление от болезни, но не от страсти.

— От страсти! Но мне кажется, — и Нострадамус улыбнулся, — что это не столь безнадежная страсть, судя по ежедневным двукратным посещениям молоденькой служанки!

— Наоборот, мэтр, наоборот! — воскликнула в испуге Алоиза.

— Да полно вам, госпожа Алоиза! Кто богат, молод, отважен и хорош собой, как виконт, тому недолго придется страдать от неразделенной любви в такое время, как наше. Дамы любят иной раз помедлить, вот и все.