В это время раздались отчаянные крики подмастерьев:

— Бенвенуто! Бенвенуто!

— Я здесь! — крикнул художник, выбегая из комнаты, бледный, но полный сил и решимости. — Я здесь! И горе тем, кто забыл о своих обязанностях!

В два прыжка Бенвенуто очутился в литейной мастерской, где нашел подмастерьев растерянными и удрученными. А ведь когда он уходил, работа кипела. Даже великан Герман, казалось, изнемогал от усталости; его шатало из стороны в сторону, и, чтобы не упасть, он вынужден был прислониться к уцелевшей опоре.

— А ну-ка! Слушайте меня! — неожиданно, будто гром в ясном небе, прогремел голос, и мастер Бенвенуто появился среди подмастерьев. — Я еще не знаю, что у вас тут случилось, но, клянусь душой, все можно исправить! Только повинуйтесь мне слепо, беспрекословно, раз я беру дело в свои руки. Предупреждаю: первого, кто ослушается, я убью на месте! Я говорю это нерадивым. А прилежному скажу: от успеха отливки зависит свобода, счастье нашего товарища Асканио, которого вы все любите! Начнем же!

С этими словами Челлини подошел к печи, чтобы самому во всем разобраться. Оказалось, кончились дрова, и металл, охладившись, превратился, выражаясь языком мастеровых, в "пирог".

Бенвенуто сразу понял, что беду легко поправить. Просто-напросто Паголо недоглядел, и температура в печи упала. Надо было ее поднять, чтобы вернуть металлу текучесть.

— Топлива! — крикнул Бенвенуто. — Как можно больше топлива! Бегите к пекарям и, если понадобится, покупайте дрова, соберите в замке все до последней щепки! В Малом Йельском замке — тоже; если госпожа Перрина не захочет открыть ворота, ломайте их: на войне все средства хороши. Главное — топливо! Принесите побольше топлива!

И, желая показать подмастерьям пример, Бенвенуто схватил топор и с размаху принялся рубить последние две опоры, которые вскоре рухнули вместе с остатками крыши; столбы и крышу он поспешил отправить в печь.

Отовсюду сбегались подмастерья с охапками дров.

— Вот это дело! — воскликнул Бенвенуто. — Ну как? Будете меня слушаться?

— Будем, будем! — раздались со всех сторон голоса. — Приказывайте, будем повиноваться вам до последнего вздоха!

— Тогда кидайте в печь сначала дубовые доски. Дуб хорошо горит, он живо приведет в порядок нашего Юпитера!

Тотчас же в топку полетело столько дубовых доскок и чурок, что Бенвенуто был вынужден под конец остановить подмастерьев.

— Довольно! — крикнул он.

Ваятель заразил своей энергией всех окружающих: они понимали его приказания с полуслова и выполняли их мгновенно. Один только Паголо время от времени цедил сквозь зубы:

— Вы хотите невозможного, учитель, это значит испытывать Бога.

Челлини отвечал ему лишь взглядом, говорившим: "Не беспокойся, голубчик, у нас с тобой разговор еще впереди".

И вот, вопреки мрачным пророчествам Паголо, металл снова начал плавиться. Чтобы ускорить этот процесс, Бенвенуто время от времени бросал в печь кусочки свинца и длинным железным шестом перемешивал расплавленную бронзу до тех пор, пока, выражаясь его собственными словами, "металлический труп" не стал оживать. А вместе с ним ожил и сам художник: он повеселел и не ощущал больше ни лихорадки, ни слабости.

Наконец металл закипел и поднялся. Бенвенуто открыл отверстие в форме и велел вышибить втулки плавильной печи, что и было немедленно сделано. Но, по-видимому, этой нечеловеческой работе суждено было до самого конца походить на битву титанов. В самом деле, когда втулки были вынуты, Челлини заметил, что металл не только течет слишком медленно, но что его, пожалуй, не хватит. И тут ваятеля осенила блестящая мысль — одна из тех, что приходят только гениям.

— Пусть несколько человек останутся здесь, все остальные за мной! — скомандовал он.

И в сопровождении пяти подмастерьев он побежал в Нельский замок. Через несколько минут они вышли оттуда, нагруженные серебряной и оловянной посудой, слитками, незаконченными рукомойниками, кувшинами, кружками. По знаку Бенвенуто подмастерья бросали свою драгоценную ношу в печь, которая мгновенно пожирала все — бронзу, свинец, серебро, металлические болванки, тончайшие чеканные изделия, — с таким же равнодушием, с каким она пожрала бы и самого ваятеля, вздумай он броситься в огонь.

Благодаря добавке бронза скоро стала жидкой и, словно раскаявшись в своем упорном нежелании плавиться, стремительно потекла в форму. Наступил момент напряженного ожидания, сменившегося щемящим душу страхом: Бенвенуто заметил, что вся бронза вытекла, а уровень расплавленного металла все еще не доходит до отверстия формы. Он опустил в сплав длинный шест и с волнением убедился, что голова Юпитера заполнена.

Великий мастер упал на колени и возблагодарил Всевышнего. Юпитер, который должен спасти Асканио и Коломбу, закончен и, даст Бог, получился удачно. Однако Бенвенуто мог убедиться в этом только на следующий день.

Легко понять, как тревожно прошла для него ночь. Несмотря на усталость, он едва забылся сном, но и сон не принес ему облегчения. Стоило художнику закрыть глаза, как действительный мир сменялся миром фантазии. Он видел своего Юпитера, повелителя богов, красу и гордость Олимпа, таким же кривобоким, как Вулкан, и никак не мог понять, почему это случилось: виновата ли форма или неправильным был самый процесс литья? Его ли это ошибка или насмешка судьбы? Он чувствовал стеснение в груди, в висках бешено стучало, и он то и дело просыпался в холодном поту, с сильно бьющимся сердцем. Сперва он не мог понять, явь это или сон. Потом вспомнил, что его Юпитер все еще покоится в форме, как неродившееся дитя — в чреве матери. Он перебирал в уме все принятые накануне меры предосторожности и призывал Бога в свидетели, что старался не только создать шедевр, но и совершить доброе дело.

Наконец, немного успокоенный, он засыпал, сломленный усталостью, но лишь затем, чтобы увидеть сон еще мучительнее, еще кошмарнее прежнего.

Как только рассвело, Бенвенуто вскочил с постели, оделся и минуту спустя уже был в мастерской.

Бронза, очевидно, еще недостаточно остыла, и не стоило ее обнажать, но художнику не терпелось посмотреть, удалась статуя или нет, и, будучи не в силах удержаться, он стал освобождать голову Юпитера от формы. Дотронувшись до нее, он смертельно побледнел.

— Фи полен, сутарь? — раздался рядом голос Германа. — Фам лутше лешать ф постель.

— Ты ошибаешься, друг мой, — отвечал Бенвенуто, удивившись, что видит его на ногах так рано. — Наоборот, это в постели я умирал. А ты-то зачем поднялся в такую рань?

— Я хотил покулять, сутарь. Я ошень люплю покулять, — пролепетал Герман, покраснев до корней волос. — Хотите, сутарь, я фам помокать?

— Нет-нет! — вскричал Бенвенуто. — Никто не прикоснется к форме, кроме меня!

И он принялся осторожно снимать куски формы с головы статуи. Только по счастливой случайности, но художнику все же хватило металла. Не приди ему в голову удачная мысль бросить в печь все свое серебро — кувшины, блюда, кружки, — Юпитер остался бы без головы.

Но, к счастью, голова вышла на славу.

Вид ее приободрил Челлини. Он принялся обнажать всю статую, снимая с нее форму, словно чешую, и наконец Юпитер явился взглядам присутствовавших во всем своем величии, как и подобает олимпийскому богу. На бронзовом теле статуи не оказалось ни малейшего изъяна, и, когда упал последний кусок обожженной глины, у подмастерьев, вырвался крик восторга. А Бенвенуто, поглощенный мыслями о своем успехе, до сих пор даже не замечал их присутствия. Но, услышав этот крик, художник почувствовал себя Богом. Он поднял голову и с гордой улыбкой произнес:

— Посмотрим, решится ли король отказать в милости человеку, создавшему такую статую!

И тотчас же, словно раскаявшись в своем тщеславии, которое, как мы знаем, было ему свойственно, Бенвенуто упал на колени и, сложив руки, громко прочитал благодарственную молитву. Едва он кончил молиться, в комнату вбежала Скоццоне и сообщила, что его желает видеть госпожа Обри; у нее для художника письмо, которое муж поручил ей передать в собственные руки Бенвенуто.