В дверях показался прево.

— Меня предупредили, что вы здесь, герцогиня, — проговорил он, с беспокойством посматривая то на г-жу д’Этамп, то на Асканио, — и я решил узнать, не нужно ли вам чего-нибудь: я и мои люди всецело к вашим услугам.

— Нет, месье, — ответила герцогиня, не в силах скрыть радости, которой так и сияло ее лицо. — Нет, спасибо; но я от души благодарю вас за желание мне помочь. Я пришла только затем, чтобы кое о чем расспросить арестованного юношу и проверить, действительно ли он так виновен, как мне говорили.

— Ну, и какое же впечатление он произвел на вас? — насмешливо спросил прево.

— По-моему, Асканио гораздо менее виновен, чем я предполагала; поэтому прошу вас, месье, быть к нему снисходительней. Прежде всего позаботьтесь о том, чтобы юноша получил более приличное помещение.

— Завтра же переведу его в другую камеру, мадам! Вы знаете: ваше слово для меня закон. Не будет ли еще каких распоряжений? Не желаете ли продолжить допрос?

— Нет, месье, я узнала все, что хотела, — ответила герцогиня.

И с этими словами она вышла, бросив на Асканио благодарный и нежный взгляд.

Прево последовал за герцогиней и запер дверь камеры.

— Черт побери, — пробормотал Жак Обри, не пропустивший ни слова из этой беседы, — вот что значит поспеть вовремя!

В самом деле, когда Мармань пришел в себя, его первой заботой было известить герцогиню о том, что он тяжело… может быть, смертельно ранен и перед смертью желает сообщить ей важную тайну. Герцогиня не замедлила явиться. Мармань рассказал ей, что на улице на него напал некий Жак Обри, школяр, во что бы то ни стало желавший попасть в Шатле, чтобы увидеться с Асканио и передать от него какое-то письмо Бенвенуто Челлини.

Услышав об этом, герцогиня сразу поняла, о каком письме идет речь, и, хотя было два часа ночи, она поспешила в Шатле, проклиная свою страсть, заставившую ее забыть о всяком благоразумии. Придя в тюрьму, она разыграла в камере Асканио уже описанную выше комедию и посчитала, что все уладила как нельзя лучше.

Итак, Жак Обри был прав: он действительно вмешался вовремя. Однако сделана была лишь половина дела: оставалось самое трудное. Хотя драгоценное письмо, которое он только что спас от уничтожения, находилось в его руках, все же истинную ценность оно приобретало только в руках Бенвенуто Челлини.

Но Жак Обри сам был в тюрьме, и, вероятно, надолго: ведь от своего предшественника он узнал, что человеку, попавшему в Шатле, не так-то легко из нее выбраться. Таким образом, он оказался в положении петуха, который, найдя жемчужное зерно, не знает, что ему делать со своим сокровищем.

Вырваться из тюрьмы силой нечего было и пытаться. Конечно, имея кинжал, Жак мог бы убить тюремщика, приносившего ему пищу, и отобрать у него ключи и одежду. Однако он считал это недостаточно надежным, не говоря уж о том, что крайние меры были не по душе честному школяру. Можно было почти наверняка сказать, что его тут же схватят, обыщут, отберут письмо и водворят на место.

Ловкость тоже не помогла бы: камера находилась на восемьдесят футов ниже поверхности земли; оконце, через которое в нее проникал сверху тусклый свет, было забрано решеткой из толстых железных прутьев. Потребовались бы месяцы, чтобы перепилить хоть один из этих прутьев. Да и неизвестно, что ожидало беглеца за решеткой… Быть может, он очутился бы на тюремном дворе, огороженном неприступной стеной, где его нашли бы на другое утро.

Оставался подкуп. Но после уплаты штрафа, к которому его приговорил судья, оценивший честь Жервезы в двадцать парижских су, у Жака Обри в кармане было теперь всего каких-нибудь десять су; сумма, явно недостаточная, даже чтобы подкупить самого захудалого тюремщика из самой скромной тюрьмы; а предложить ее важному привратнику королевской крепости Шатле было просто неприлично.

Итак, надо сознаться: Жак Обри был в крайне затруднительном положении. Время от времени в голове у него мелькала мысль об освобождении, но осуществить ее, очевидно, было нелегко, ибо, как только она возвращалась с навязчивостью всякой прекрасной мысли, лицо Жака заметно мрачнело и бедный малый испускал тяжкие вздохи, свидетельствовавшие о сильнейшей внутренней борьбе.

Эта душевная борьба была так сильна и продолжительна, что Жак всю ночь не сомкнул глаз. Он шагал взад и вперед по камере, садился, вскакивал и снова принимался ходить. Это была первая бессонная ночь, которую он провел в раздумье.

К утру борьба несколько утихла — очевидно, победила одна из противоборствующих сил. Жак Обри вздохнул еще более тяжко, чем раньше, и бросился на койку, как человек, силы которого вконец истощены.

Едва он лег, на лестнице раздались шаги.

Шаги приближались; потом заскрежетал ключ в замке, дверь открылась, и на пороге появились два блюстителя закона: один из них был судья, другой — его секретарь.

Неприятное впечатление от этого визита сглаживалось удовольствием, которое Жак испытал при виде своих старых знакомых.

— A-а, так это вы, молодой человек! — воскликнул судья, узнав Жака Обри. — Вам удалось-таки попасть в тюрьму? Ну и пострел! Ему ничего не стоит продырявить вельможу. Берегитесь! На сей раз вам не отделаться двадцатью парижскими су, черт побери! Жизнь кавалера стоит подороже, чем честь простой девушки.

Как ни грозны были слова судьи, тон, которым они были произнесены, несколько ободрил узника. Казалось, от этого приветливого человечка, в чьи руки Жаку посчастливилось попасть, нельзя было ждать ничего дурного.

Другое дело — секретарь, который при каждой фразе судьи многообещающе кивал головой. Жак Обри впервые видел этих людей рядом, и, как ни был юноша озабочен своим печальным положением, он невольно погрузился в философские размышления о причудах судьбы, которая иногда шутки ради объединяет двух совершенно различных как по характеру, так и по внешнему облику людей.

Начался допрос. Жак Обри ничего не стал скрывать. Он рассказал, что, признав в Мармане того самого дворянина, который не раз обманывал его, он выхватил у его пажа шпагу и вызвал виконта на дуэль. Мармань принял вызов, и они стали драться, потом противник упал. А что было дальше, Жак не знает.

— Вы не знаете, что было дальше? Не знаете? — ворчал судья, диктуя секретарю протокол допроса. — Черт побери! Но, по-моему, итого, что вы рассказали, вполне достаточно. Ваше дело ясно как день, тем более что виконт де Мармань — один из фаворитов герцогини д’Этамп. Она-то и подала на вас жалобу, мой юный храбрец!

— Вот те на! — воскликнул школяр, начиная волноваться. — Но скажите, господин судья: неужели дела мои и впрямь так плохи, как вы говорите?

— Еще хуже, мой друг! Гораздо хуже! Я не привык запугивать узников. И предупреждаю вас на тот случай, если вы захотите сделать какие-нибудь распоряжения…

— Распоряжения! — вскричал школяр. — Но, господин судья, разве у вас есть основания думать, что мне грозит…

— Вот именно, — ответил судья, — вот именно. Вы пристаете на улице к знатному человеку, вызываете его на дуэль и протыкаете шпагой. И после этого вы еще спрашиваете, не грозит ли вам что-нибудь! Да, милый мой, вам грозит опасность, и даже очень большая!

— Но ведь дуэли случаются каждый день, и я никогда не слыхал, чтобы людей за это судили.

— Вы правы, мой юный друг, но так бывает только в тех случаях, когда оба дуэлянта дворяне. О! Если двое дворян во что бы то ни стало желают свернуть друг другу шею — это, в конце концов, их личное дело, и король не станет вмешиваться. Но если бы в один прекрасный день простолюдинам пришло в голову передраться с дворянами — а ведь простолюдинов во много раз больше, чем дворян, — то вскоре на свете не осталось бы ни одного дворянина, что было бы, право, весьма прискорбно.

— А как вы полагаете, сколько дней может продолжаться судебное разбирательство?

— Дней пять-шесть.

— Как, — вскричал Жак, — всего пять-шесть дней?!

— Разумеется. Дело совершенно ясное: человек убит, вы сознаетесь, что вы его убийца, и правосудие удовлетворено. Но если… — продолжал судья еще более благодушно, — если два-три лишних дня устроили бы вас…