— Не то пятнадцать, не то шестнадцать… Впрочем, не все ли равно? Я уже давно потерял счет времени.
— Но, видно, вы совершили ужасное преступление, раз понесли такую жестокую кару! — воскликнул Жак.
— Я невиновен, — ответил узник.
— Невиновны! — в ужасе вскричал Жак. — Полно, не шутите, дорогой мой! Ведь я уже говорил вам — время для этого совсем неподходящее.
— А я вам уже ответил, что не шучу.
— Ну, а лгать и совсем не годится. В конце концов, шутка — лишь безобидная игра мысли, она не оскорбляет ни человека, ни Бога, тогда как ложь — смертный грех, убивающий душу.
— Я никогда не лгал.
— Значит, вы и в самом деле без всякой вины просидели пятнадцать лет в тюрьме?
— Я сказал — около пятнадцати.
— Вот как! — вскричал Жак. — А знаете ли вы, что я тоже невиновен?
— В таком случае да защитит вас Бог, — произнес умирающий.
— Но разве мне что-нибудь угрожает?
— Да, несчастный! Преступник может еще надеяться выйти отсюда, невиновный человек — никогда!
— Ваши рассуждения весьма глубокомысленны, друг мой, но, знаете, все это звучит не слишком утешительно.
— Я сказал вам сущую правду.
— И все же какая-нибудь, хоть пустяковая, вина у вас наверняка найдется, если поискать хорошенько. Прошу вас, откройте мне свой по секрет!
И Жак Обри, который в самом деле начинал смутно различать в темноте очертания предметов, взял стоявшую у стены скамейку и поставил ее в углу, возле ложа умирающего старца. Затем, усевшись поудобней, он приготовился слушать.
— Но почему вы молчите, дорогой друг? A-а, понимаю: после пятнадцати лет одиночного заключения вы стали подозрительным и не решаетесь мне довериться. Ну что ж! Давайте познакомимся поближе: меня зовут Жак Обри, мне двадцать два года, и, как вы уже определили, я школяр. Я попал в Шатле по собственной воле, на что у меня имеются особые причины, нахожусь здесь каких-нибудь десять минут и уже успел познакомиться с вами. Вот и вся моя жизнь в двух словах. Теперь вы знаете Жака Обри не хуже, чем он сам знает себя. Расскажите же и вы о себе, друг, я слушаю вас.
— Меня зовут Этьен Реймон, — сказал узник.
— Этьен Реймон? — тихо переспросил Жак Обри. — Я никогда не слышал этого имени.
— Во-первых, вы были еще ребенком, когда, по воле Божьей, я исчез с лица земли, — сказал старик, — а во-вторых, я жил так тихо и незаметно, что никто не обратил внимание на мое исчезновение.
— Но кто вы? Чем занимались?
— Я был доверенным лицом коннетабля Бурбона.
— Ну, тогда все понятно: вы вместе с ним изменили королю.
— Нет, моя вина в том, что я отказался предать своего господина.
— Как же это произошло?
— Я находился тогда в Париже, во дворце коннетабля, а сам он был в своем замке Бурбон-д’ Аршамбо. И вот однажды капитан его телохранителей привез мне письмо: коннетабль приказывал немедленно вручить посланцу небольшой запечатанный пакет, хранящийся в его спальне, в шкафчике у изголовья кровати. Я повел гонца в спальню герцога, отпер шкаф, нашел там пакет и отдал его; капитан тут же уехал. А через час ко мне явились из Лувра солдаты с офицером во главе и тоже приказали отпереть спальню герцога и указать им шкафчик у изголовья кровати. Я повиновался. Они искали тот самый пакет, который только что увез герцогский гонец.
— Ну и дела! — пробормотал Обри, проникаясь сочувствием к товарищу по несчастью.
— Офицер всячески угрожал мне, но я молчал, делая вид, что не понимаю, чего им от меня надо. Ведь если бы я сказал правду, они бросились бы в погоню за герцогским гонцом и отняли бы у него пакет.
— Черт возьми, — не выдержал Жак, — вот что называется действовать с умом! Вы поступили как преданный и честный слуга.
— Тогда офицер оставил меня под охраной двух солдат, а сам с двумя другими поехал в Лувр. Через полчаса он вернулся, на этот раз с приказом отправить меня в замок Пьера Ансизского, в Лион. Меня заковали в кандалы и втолкнули в карету между двумя стражниками. А через пять дней я уже сидел в тюрьме… Впрочем, должен признать: она была отнюдь не такой суровой и зловещей, как эта. А в общем, не все ли равно: тюрьма есть тюрьма, — шепотом прибавил умирающий. — В конце концов я привык к Шатле так же, как и к другим тюрьмам.
— Гм… Это доказывает, что вы философ, — сказал Жак.
— Первые три дня и три ночи прошли спокойно, а на четвертую меня разбудил слабый шум; я открыл глаза и увидел, что дверь камеры отворилась и вошла какая-то женщина в сопровождении тюремного привратника. Лицо ее было скрыто вуалью. По знаку таинственной посетительницы привратник поставил светильник на стол и смиренно вышел; тогда незнакомка приблизилась к моей постели и подняла вуаль. Я громко вскрикнул…
— Ну, и кем же оказалась эта дама? — нетерпеливо спросил Обри, придвигаясь поближе к рассказчику.
— Эта дама была не кто иная, как Луиза Савойская, герцогиня Ангулемская, регентша Франции и мать короля.
— Вот это да! — воскликнул Обри. — Но что могло ей понадобиться от такого бедняги, как вы?
— Она пришла расспросить меня о пакете, который увез гонец герцога. В нем, оказывается, были любовные письма, неосторожно присланные когда-то этой знатной дамой человеку, которого она теперь преследовала.
— Так-так-так! — сквозь зубы пробормотал Жак. — Эта история чертовски напоминает мне историю герцогини д’Этамп и Асканио.
— Э! Да все эти истории о влюбленных и сумасбродных знатных дамах как две капли воды похожи одна на другую! — ответил старик, слух которого оказался таким же острым, как зрение. — Но горе малым мира сего, если они в них замешаны!
— Погодите, погодите, вещун вы этакий! — вскричал Жак Обри. — Что вы там городите? Ведь я тоже замешан в историю сумасбродной и влюбленной дамы!
— Ну, если так, вам придется навеки распроститься с белым светом, а может быть, и с жизнью.
— Да идите вы к дьяволу с вашим карканьем! Я-то здесь при чем? Ведь влюблены-то не в меня, а в Асканио!
— А разве в меня были влюблены? — возразил узник. — О моем существовании до поры до времени и не подозревали. Вся моя вина заключалась в том, что я оказался в тисках между безответной любовью и неистовой жаждой мести, и тиски эти меня раздавили.
— Клянусь честью, — вскричал Обри, — все это не очень утешительно, достойный друг! Но вернемся к даме; ваш рассказ очень занимает меня; все случившееся с вами очень похоже на мою собственную судьбу, меня даже мороз по коже продирает.
— Ну так вот, — продолжал старик, — как я уже сказал, ей нужны были письма. Чего только она мне за них не обещала: почет, милости, деньги! Чтобы получить обратно свои письма, она готова была выманить у королевского казнохранителя четыреста тысяч экю, даже если за эту услугу ему пришлось бы, как барону де Самблансе, отправиться на виселицу.
Я ответил, что никаких писем у меня нет и что я вообще не понимаю, о чем идет речь.
Тогда заманчивые предложения сразу сменились угрозами; но запугать меня оказалось так же невозможно, как и соблазнить, потому что я говорил истинную правду: писем у меня не было, ведь я же отдал их гонцу. Герцогиня ушла разъяренная, и целый год о ней не было ни слуху ни духу.
Через год она пришла снова, и разыгралась точно такая же сцена. Но в этот раз я молил, упрашивал ее освободить меня, заклиная сделать это ради моей жены и детей. Все было напрасно. Она объявила, что если я не отдам писем, то буду сидеть в тюрьме до самой смерти.
Однажды в куске хлеба я нашел напильник. Это мой благородный господин вспомнил обо мне. При всем своем желании, ни мольбами, ни силой, он не мог вызволить меня из темницы — ведь он сам был на чужбине, несчастен, гоним. И все же коннетабль Бурбон отправил во Францию своего слугу, чтобы тот упросил тюремщика передать мне напильник и сказать, кем он послан.
Я перепилил два прута железной решетки в окне; сделал из простынь веревку и стал по ней спускаться. Но, добравшись до конца, я напрасно искал под ногами землю: веревка была слишком коротка. Тогда, призвав на помощь Господа Бога, я разжал руки и полетел вниз: ночная стража при обходе нашла меня без чувств, со сломанной ногой.