„Бог мой, — подумал Асканио, — уж не проведал ли он о моей безумной любви к Коломбе?“
— Любовь эта, — продолжал Челлини, — не дает ни радости, ни блаженства, а все же захватывает тебя всего, целиком. Это вампир, по каплям высасывающий всю твою кровь, медленно пожирающий твою душу. Любовь с непреодолимой силой держит тебя в своих когтях, и вырваться из них невозможно. Асканио, Асканио, бойся ее! Видишь, что она химера и что счастья не добиться, а все же ей отдаешься всей душой, почти с радостью жертвуешь всей своей жизнью.
„Так и есть! Он все знает!“ — подумал Асканио.
— Дорогой мой сынок, — продолжал Бенвенуто, — если еще не поздно, порви узы, которые связали бы тебя навеки! Правда, следы останутся, но зато ты спасешь свою жизнь.
— Да кто вам сказал, что я влюблен в нее? — воскликнул Асканио.
— Хвала Богу, если не влюблен! — проговорил Бенвенуто, который принял восклицание юноши за отрицание, хотя это был вопрос. — И все же берегись, ибо нынче утром я приметил, что она-то в тебя влюблена.
— Нынче утром? Так о ком же вы говорите? Кого вы имеете в виду?
— О ком я говорю? О герцогине д’Этамп.
— О герцогине д’Этамп? — переспросил пораженный ученик. — Вы ошибаетесь, учитель! Это просто невероятно. Вы говорите, что приметили, будто герцогиня д’Этамп в меня влюблена?
— Асканио, мне сорок лет, я немало пережил и все знаю. По одному тому, как эта женщина смотрела на тебя, по тому, какой прикинулась доброй, я понял, клянусь тебе, что она влюблена в тебя; а судя по тому, как ты восторженно защищал ее сейчас, боюсь, уж не влюбился ли и ты. Видишь ли, дорогой Асканио, если это так, ты погиб: любовь к ней опалит твою душу. А когда исчезнет, ты останешься без иллюзий, без веры, без надежды и найдешь забвение лишь в одном — в такой же любви, какой любили тебя, в любви отравленной и роковой, и так же будешь опустошать сердца, как опустошили твое.
— Учитель, — проговорил Асканио, — не знаю, влюблена ли в меня герцогиня д’Этамп, но я-то не люблю ее, и в этом нет сомнения.
Бенвенуто разуверился лишь наполовину, несмотря на искренность Асканио, ибо думал, что юноша мог сам заблуждаться. К этому разговору он больше не возвращался, но все последующие дни грустно посматривал на своего ученика.
Впрочем, нужно сказать, что он как будто не очень тревожился об Асканио. Его тоже, казалось, мучили какие-то свои заботы. Он уже не был так заразительно весел, забыл о шутках, о забавных выходках. Утро он проводил, запершись в своей комнате над литейной мастерской и запретив всем входить туда и беспокоить его. Все остальное время он работал над огромной статуей Марса со всегдашним своим пылом, хотя и не говорил о ней с обычной горячностью.
При Асканио он казался особенно мрачным, смущенным и как будто пристыженным. Казалось, он избегает своего любимого ученика, как избегают кредитора или судью. И легко было заметить, что великая печаль и какая-то испепеляющая страсть вселились в его могучую душу и опустошают ее.
Асканио не был счастливее; он был убежден, как и сказал герцогине д’Этамп, что Коломба не любит его. Ревнивое воображение рисовало ему графа д’Орбека, которого он знал лишь по имени, молодым и изящным вельможей, а дочь мессира д’Эстурвиля — счастливой невестой красавца аристократа, которая и думать забыла о безвестном художнике. И хоть он лелеял смутную и робкую надежду, никогда не покидающую сердце, исполненное любовью, но он навсегда отрезал себе путь к счастью, сообщив герцогине д’Этамп имя ее соперницы, если действительно герцогиня была влюблена в него. Даже если она и могла бы расстроить свадьбу, теперь она станет торопить ее всеми силами. Она возненавидит бедную Коломбу. Да, Бенвенуто был прав: любовь этой женщины страшна и опасна, зато любовь Коломбы, должно быть, и была тем возвышенным, неземным чувством, о котором учитель говорил вначале. Но счастье, увы, суждено было другому…
Асканио был в отчаянии: он поверил в дружеское участие герцогини — а эта мнимая дружба обернулась опасной для него любовью; он надеялся на любовь Коломбы — а эта воображаемая любовь оказалась всего лишь холодной дружбой. Он готов был возненавидеть обеих — ведь они обманули его мечты, ему хотелось, чтобы чувство каждой из них было иным.
Впав в мрачное уныние, Асканио и не помышлял о лилии — заказе герцогини д’Этамп — и, подстрекаемый ревностью, решил никогда больше не бывать в Малом Нельском замке, несмотря на уговоры и попреки Руперты, несмотря на то, что она засыпала его вопросами, на которые он даже не отвечал. Порой, однако, он все же раскаивался, что сгоряча принял такое решение, хотя, конечно, жестоко страдал лишь сам. Ему хотелось увидеть Коломбу, потребовать у нее отчета, но в чем — в его собственных нелепых бреднях? А если б он увидел ее — так порой раздумывал юноша, смягчаясь, — то непременно признался бы ей в любви, признался бы, точно в преступлении, и она, такая добрая, быть может, утешила бы его, как утешила бы в беде. Но как объяснить ей, отчего его так долго не было, как оправдаться в глазах девушки?
Время шло, а Асканио все предавался своим наивным и горестным думам и не смел принять никакого решения.
Коломба со страхом и радостью ждала Асканио весь тот день, накануне которого Перрина ввергла Асканио в отчаяние, раскрыв ему тайну; но напрасно девушка считала минуты и часы, напрасно Перрина прислушивалась: Асканио, который мог бы воспользоваться любезным разрешением Коломбы, так и не появился в сопровождении Руперты, так и не постучался четыре раза, как было условлено, в дверь Малого Нельского замка. Что это означало?
А это означало, что Асканио болен… быть может, умирает; во всяком случае, ему так плохо, что он не может прийти. Так, по крайней мере, думала Коломба. Весь вечер простояла она на коленях, заливаясь слезами и творя молитвы, и, когда перестала молиться, заметила, что слезы все еще текут у нее по щекам. Это ее испугало. Тоска, сжимавшая сердце, обо всем ей поведала. Право же, было отчего испугаться: ведь не прошло и месяца, а Асканио так завладел ее мыслями, что она забыла Господа Бога, отца, свои горести. Да не в этом дело! Ведь Асканио здесь, в двух шагах, он болен, он умирает, а она не может повидаться с ним! Ей было не до рассуждений, и она дала волю слезам и плакала без удержу. Когда он поправится, она все обдумает.
На следующий день дело обернулось еще хуже. Перрина подстерегла Руперту и, увидев, что она выходит, устремилась к воротам за запасом новостей, гораздо более насущным, нежели запас провизии. Итак, у Асканио нет ничего опасного; Асканио просто не хочет посетить Малый Йельский замок, даже не желает отвечать Руперте, засыпавшей его вопросами, и упорно отмалчивается. Обе кумушки терялись в догадках. Действительно, для них все это было непостижимо.
Коломба недолго доискивалась причины, она скоро все поняла и подумала: „Он все знает. Он проведал, что через три месяца я стану женой графа д’Орбека, и не хочет меня видеть“.
Сначала она почувствовала признательность к любимому за его гнев и улыбнулась. Пусть читатель сам объясняет, в чем причина такой радости; наше дело — всего лишь беспристрастное повествование. Но, поразмыслив, Коломба рассердилась на Асканио: неужели он не подумал, что мысль о браке и ее приводит в отчаяние? „Значит, он презирает меня“, — решила девушка. Все эти переходы от негодования к нежности были весьма опасны: ее чистое сердце познавало себя. Коломба убеждала себя, будто видеть не желает Асканио, а внутренний голос твердил, что она ждет его, надеясь оправдаться. И ее мучила боязнь, что она впала в грех, мучило сознание неразделенной любви.
Но не только о ее любви не ведал Асканио. Еще одна женщина любила его, и любовь ее была еще более страстной и требовательной, и, добиваясь взаимности, она мечтала о счастье — так ненависть лелеет мечту о мести.
Герцогиня д’Этамп не верила, не хотела верить в глубокое чувство Асканио к Коломбе. „Он сущий ребенок, сам не знает, чего хочет, — твердила она. — Влюбился в первую встречную смазливую девчонку, натолкнулся на пренебрежение глупенькой зазнайки — и гордость его задета. О, когда он почувствует, что такое настоящая любовь, страстная, безудержная, когда он узнает, что я люблю его!.. Я — герцогиня д’Этамп, прихоти которой — закон для целого королевства. Пусть же он узнает об этом“.
