Раздался единодушный возглас:
— Пойдем, учитель, пойдем всюду, куда вам угодно!
— Молодцы, дети мои! Ведь вы любите позабавиться… Гром и молния! Повеселимся знатно! — воскликнул Бенвенуто, чувствуя, что он наконец в своей стихии. — А то я совсем закис. Вперед, вперед, смелее, шпаги наголо! Слава Богу, немало хороших ударов нанесем, немало отобьем! Видите ли, милые мои, видите ли, храбрые мои друзья, нужно быть во всеоружии, нужно условиться о едином плане, нужно подготовить нападение — придется вам поупражняться в фехтовании, и да здравствует веселье! Все отдаю в ваше распоряжение — и наступательное оружие, и оборонительное, а то, что висит на стенах, не в счет. Пусть каждый выбирает себе, что ему приглянется. Эх, как бы нам пригодилась добрая кулеврина! Ну да что поделаешь! Зато вот вам взамен всякая мелочь: аркебузы, мушкеты, пики, кинжалы и шпаги, а вот вам еще и кольчуги, шлемы и панцири… И живей, живей принарядимся к балу, а прево пусть платит за музыку!
— Ура! — закричал весь отряд.
Любо было видеть, какое оживление царит в мастерской, какая там суматоха; все было перевернуто вверх дном.
Воодушевление, воинственный пыл Бенвенуто веселили сердца, оживляли лица. Его помощники примеряли кольчуги, размахивали шпагами, выхватывали из ножен кинжалы, хохотали, пели… Можно было подумать, что все готовятся к маскараду или празднику. Бенвенуто всюду поспевал: одному показывал, как нужно наносить удар, другому помогал закрепить портупею; он чувствовал, что горячая кровь свободно и вольно течет по его жилам, как будто он вновь зажил настоящей жизнью.
Подмастерья веселились, шутили над своим воинственным видом и над своим неумелым обращением с доспехами.
— Учитель, взгляните-ка! — кричал один. — Взгляните, как Симон-Левша надевает шпагу!.. Да справа же надевай! Справа!
— А как Жан держит алебарду! — отвечал Симон. — Он будет так держать посох, когда станет епископом.
— А Паголо! Паголо надевает двойную кольчугу! — кричал Жан.
— Что же тут такого? — возражал Паголо. — Глядите, германец Герман одет совсем как рыцарь времен императора Барбароссы.
И действительно, тот, кого сейчас назвали германцем, что было излишне, ибо имя Герман по своему немецкому звучанию указывало, что тот, кто его носит, принадлежит к выходцам из Священной Империи, — повторяем, Герман был с ног до головы закован в латы и напоминал одну из тех исполинских статуй, которые в ту прекрасную эпоху расцвета искусства украшали гробницы. Хотя сила храброго малого, родившегося по ту сторону Рейна, вошла у подмастерьев в поговорку, Бенвенуто заметил ему, что, пожалуй, в таком панцире он не повернется и силы у него не прибавится, а, скорее, убавится. Но Герман вместо ответа с такой легкостью вскочил на верстак, будто был одет в бархат, и, сняв с крюка огромный молот, повертел им над головой, а потом ударил три раза по наковальне, да так, что при каждом могучем ударе наковальня на дюйм уходила в землю. После такого убедительного ответа Челлини почтительно поклонился в знак того, что он вполне доволен.
Асканио надел военные доспехи молча, в стороне от других; юноша с тревогой думал о последствиях дерзкого предприятия. А вдруг Коломба не простит ему, что он участник нападения на ее отца? И, быть может, поселившись вблизи от нее, он станет чужд ее сердцу, тем более если прево будет убит или изувечен в бою.
Скоццоне же все это и развлекало, и тревожило: она то смеялась, то плакала. Всякие перемены и борьба были ей по вкусу, но кровавая схватка и ранения пугали. Глядя на приготовления к бою, резвушка Скоццоне прыгала от радости, но при мыслях о последствиях боя Скоццоне-женщина трепетала от страха.
Бенвенуто наконец заметил, что она смеется сквозь слезы, подошел к ней и сказал:
— Скоццоне, ты остаешься дома с Рупертой. Приготовь корпию для раненых и вкусный обед для здоровых.
— Это еще что такое! — воскликнула Скоццоне. — От вас я ни на шаг! С вами я не оробею перед прево и всеми его присными, а здесь, вдвоем с Рупертой, умру от тревоги и страха…
— Ну нет, я ни за что не возьму тебя с собой, — отвечал Бенвенуто, — а то буду тревожиться, как бы с тобой чего не случилось. Ты будешь ждать нашего возвращения и молить Господа Бога за нас, дорогая крошка.
— Послушайте, Бенвенуто! — возразила Скоццоне — очевидно, ее осенила удачная мысль. — Сами понимаете, я не могу смириться с тем, что буду сидеть здесь сложа руки, а вас там ранят… еще, пожалуй, убьют. Но, право, все можно уладить: не стану я молиться Богу в мастерской, а пойду в церковь, поближе к месту сражения. Там я буду в безопасности и тотчас же узнаю о победе или поражении.
— Пусть будет по-твоему, — ответил Бенвенуто. — Дай мы, разумеется, не вступим в смертельную схватку, пока не отстоим, как подобает, обедню. Итак, решено: отправляемся в церковь августинцев — она неподалеку от Нельского замка, — в ней, милочка, ты и останешься.
На том и порешили, и, закончив приготовления, все выпили по глотку доброго бургундского вина. Вместе с оружием прихватили молоты, щипцы, веревочные лестницы, веревки и отправились не в боевом порядке, а попарно и на довольно далеком расстоянии друг от друга, чтобы не привлекать к себе внимания. Такие нападения в те времена случались не реже, чем в наши дни мятежи или смены министров, но, по правде говоря, и в те времена никто так обычно не развлекался по воскресеньям, да еще в полдень, и, чтобы решиться на такую затею, нужно было обладать отвагой Бенвенуто Челлини, которого, впрочем, поддерживало сознание своей правоты.
Итак, наши герои гуськом вошли в церковь Августинцев и, сложив оружие и инструменты у пономаря, друга Симо-на-Левши, благоговейно прослушали раннюю обедню, моля Господа Бога смилостивиться и ниспослать им силы, чтобы уничтожить побольше стражников.
Однако надо сознаться, что, несмотря на всю серьезность положения, несмотря на свою набожность и важность той молитвы, с которой он собирался обратиться к Всевышнему, Бенвенуто, войдя в церковь, обнаружил признаки поразительной рассеянности. Случилось это потому, что чуть позади, у противоположной стены храма, склонилась над расписным молитвенником девушка с таким обворожительным личиком, что могла привлечь внимание не только скульптора, но даже святого. И сейчас художник невольно мешал верующему. Доброму нашему Челлини хотелось поделиться с кем-нибудь своим восхищением, а так как Катрин, находившаяся слева от него, вряд ли отнеслась бы благосклонно к восторгам маэстро Бенвенуто, то он повернулся вправо, к Асканио, и указал ему на прекрасную девичью головку. Но взор Асканио и без того был устремлен на девушку: юноша не сводил с нее глаз с той минуты, как вошел в храм. Увидев, что Асканио так же поглощен созерцанием, как и он сам, Бенвенуто подтолкнул его локтем.
— Да-да, — произнес Асканио, — это Коломба. Как она прекрасна, не правда ли, учитель?
Действительно, это была Коломба. Прево, не опасавшийся нападения среди бела дня, разрешил ей, хотя и не без колебания, пойти помолиться в церковь августинцев. Правда, Коломбе пришлось долго упрашивать отца — ведь она находила утешение лишь в молитве. Рядом с ней была Перрина.
— А кто она такая? — полюбопытствовал Бенвенуто.
— Ах да, правда, вы же ее не знаете! Коломба — дочь самого прево, мессира Робера д’Эстурвиля. Как она прекрасна, не правда ли? — воскликнул Асканио снова.
— Да нет же, — возразил Бенвенуто, — нет, это не Коломба. Посмотри, Асканио, ведь это Геба, богиня юности Геба, которую заказал мне король. Геба, о которой я мечтал, умоляя Господа Бога ниспослать мне ее! И вот она сошла сюда по моей просьбе…
И, не замечая, как нелепо представлять себе Гебу с молитвенником в руках, возносящуюся душой к Иисусу, Бенвенуто продолжал восхвалять ее красоту, творя молитву и одновременно обдумывая план нападения на замок. В его душе боролись ваятель, католик и стратег.
— «Отче наш, иже еси на небесах…» Да взгляни же, Асканио, какой пленительный, какой тонкий профиль! «Да святится имя твое, да приидет царствие твое…» Как очаровательна линия ее стана! «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Так ты говоришь, что это прелестное создание — дочка прево, негодяя, которого я собираюсь уничтожить собственными руками? «И остави нам долги наши, как мы оставляем должникам нашим…» Я готов поджечь замок!
