Среди нападавших был человек, который сам не дрался, но наблюдал за дерущимися; лицо его скрывал красный капюшон, низко надвинутый на глаза. Увидев, что герцог не шевелится, он осветил его факелом и сказал:

— Ну что ж, мертв.

Затем он бросил факел на кучу соломы, лежавшей у храма Божьей Матери, солома тотчас занялась. Он вскочил на лошадь, пустил ее галопом и с криком “В бой!” устремился на улицу, которая вела к саду особняка Артуа. “В бой, в бой!” — повторили его спутники и последовали за ним. А чтобы задержать погоню, они бросали позади себя силки из проволоки.

Тем временем лошадь двух оруженосцев успокоилась, и они вернулись обратно к тому месту, откуда она в испуге пустилась вскачь. Они увидели мула герцога Орлеанского, однако без седока. Оруженосцы герцога решили, что животное сбросило всадника, и, взяв мула под уздцы, подвели к навесу. И тут при свете пламени они увидели распростертого на земле герцога, возле него лежала кисть его руки, а рядом в канаве — отрубленная часть головы.

Стремглав бросились они к дому королевы. Бледные, дрожащие, они вбежали в особняк и, громко крича, стали рвать на себе волосы. Одного из них тотчас же отвели в покои королевы Изабеллы, и та стала расспрашивать, что случилось.

— Случилось ужасное несчастье, — отвечал оруженосец. — На улице Барбет, против дома маршала де Роса, только что убит герцог Орлеанский.

Изабелла страшно побледнела, затем, достав из-под по душки кошелек, полный золота, протянула его принесшему весть, и сказала:

— Видишь этот кошелек? Так вот, если пожелаешь, он будет твоим.

— Что я должен сделать для этого? — спросил оруженосец.

— Ты побежишь туда, где лежит твой хозяин; ты должен успеть раньше, чем похитят его тело.

— А дальше?

— Сними с него медальон с моим портретом, который висит у него на груди.

ГЛАВА XVI

Теперь, если читателю будет угодно следовать за нами, перенесемся на десять лет вперед. Десять лет, отделяющие события, о которых мы сейчас поведаем, от дня смерти герцога Орлеанского. Десять лет, занимающие значительное место в жизни человека, — всего-навсего шажок в беге времени. Мы надеемся, что нам простят этот пропуск, ибо сказать надо так мною, а места для рассказа осталось так мало, да кроме тою, мы рассчитываем восполнить этот пробел в большой работе по истории, а публика, конечно, поможет нам в нашем предприятии.

Итак, мы подошли к 1417 году конец мая, семь часов утра. Решетка перед воротами Сент-Антуанской заставы поднялась, и через них по направлению к Венсену проехала небольшая группа всадников, оставив за собой славный город Париж. Впереди ехали двое, остальные держались на некотором расстоянии — похоже, это была свита двух первых, а не их товарищи: всячески выказывая знаки почтения, они приноравливали шаг к шагу своих господ. Мы постараемся, чтобы читатель смог составить себе о них верное представление.

Скакун того, что держался правой стороны дороги, испанский мул, шел иноходью, ступая мягко и размеренно, словно догадывался, что хозяину недужится. И впрямь, всадник, хотя ему и было всего сорок девять лет, казался старым; было видно, что он страдает. Временами он выпускал из рук поводья, доверяясь животному, и конвульсивным движением сжимал руками голову. Хотя было раннее утро и в воздухе веяло прохладой, а по равнине стлался легкий туман, всадник был с непокрытой головой — его шляпа висела справа на седле, — и росинки дрожали на седых кудрях редких волос, обрамлявших худое, бледное, меланхолическое лицо.

Казалось, прохлада не только не беспокоила его, а, наоборот, облегчала страдания, — он с удовольствием подставлял свежим струям свою непокрытую голову и, спохватываясь, цеплялся за гриву мула. Его костюм ничем не отличался от принятой в ту пору одежды сеньоров его возраста: платье из черного бархата с глубоким вырезом спереди, отделанное белым в черную крапинку мехом; широкие, ниспадавшие рукава с разрезами оставляли открытыми плотно охватывавшие руку вышитые золотом манжеты камзола, который выглядел бы элегантным и богатым, не будь он так изношен. Из-под длинного платья виднелись ноги всадника, обутые в меховые, с заостренными носками сапоги; ноги не были вдеты в стремена — бедному животному, которому доверил себя всадник, было бы совсем худо, если б с сапог всадника не сняли золотые остроконечные шпоры, которые носили в ту пору знатные вельможи. Наши читатели вряд ли узнали бы в этом всаднике короля Карла VI, направлявшегося в Венсен, дабы нанести визит королеве Изабелле; однако, как мы уже говорили, десять лет в жизни человека — эго внуши тельный срок, и в королевстве Французском не было такой малости, которой за эти десять лет не тронул бы тлен.

По левую руку от короля, почти в ряд с ним, с трудом сдерживая своего боевого коня, ехал внушительного вида рыцарь, закованный в доспехи, словно собрался на войну; доспехи отличались скорее добротностью, нежели изяществом, однако не мешали рыцарю весьма ловко производить всевозможные манипуляции, что свидетельствовало о высоком мастерстве миланского кузнеца, ковавшего эти доспехи. С правой стороны к седлу была прикреплена тяжелая палица — вся в зазубринах, когда-то разузоренная золотом, но от частого соприкосновения со шлемами врагов золото стерлось, хотя и теперь она выглядела внушительно. С противоположной стороны, словно бы под пару палице, висело оружие, во всех отношениях не менее заслуживающее внимания: это был меч, широкий сверху и сужающийся книзу, словно кинжал; рассеянные там и сям по ножнам цветы лилии указывали на то, что принадлежал он коннетаблю. Если б владелец меча пожелал вынуть его из роскошных ножен, то взору предстало бы широкое лезвие, тоже все в зазубринах — следствие нанесенных этим мечом ударов. Сейчас, когда прибегать к оружию не было необходимости, оно служило лишь предостережением врагу. Оно походило на верного слугу, которого держат под рукой на случай опасности, не позволяя ему отлучаться ни днем, ни ночью.

Но, как мы уже говорили, никакая опасность никому не грозила. Правда, лицо всадника, о котором мы ведем речь, было мрачно, однако причиной тому была сосредоточенность на какой-то мысли; да и тень от забрала, лежавшая на черных глазах, придавала им еще более жесткое выражение. Всего лица, опаленного сражениями, нельзя было разглядеть, были видны только очень характерный орлиный нос и шрам через всю щеку — от широкой черной брови до густой седоватой бороды; ясно было, что под железной броней живет такая же закаленная и несгибаемая душа.

Если читателю недостаточно того портрета, который мы только что набросали, чтобы узнать Бернара VII — графа Арманьякского, Руержского и Фезанзакского, коннетабля Франции, главного парижского градоначальника и дворецкого всех королевских замков, пусть он переведет взгляд на следовавшую за ним небольшую группу: он сможет различить там оруженосца в зеленом жакете с белым крестом, несущего щит хозяина; посреди щита изображены четыре арманьякских льва[17 - В гербе, разделенном на четыре части, первая и четвертая части — серебряные, на второй, красной, — красный лев, на третьей, тоже красной, — золотой лев с загнутым кверху хвостом.] под графской короной, — это должно окончательно рассеять его сомнения, если только он хоть немного владеет геральдической наукой, — впрочем, в ту эпоху ею владели все, а сейчас она почти забыта.

Всадники ехали молча от самых ворот Бастилии, и когда они достигли того места, где дорога разветвлялась — одна уходила к монастырю Сент-Антуан, а другая упиралась в Круа-Фобен, — мул короля, предоставленный, как мы уже говорили, своему собственному разумению, вдруг остановился. Он привык сворачивать то к Венсену, куда сейчас как раз и направлялся король, то к монастырю Сент-Антуан, куда его величество часто ездил молиться, и теперь мул стоял в ожидании, но король был так поглощен собственными мыслями, что не мог догадаться о сомнениях животного; он сидел неподвижно, а мул не трогался с места, и хоть бы что-нибудь изменилось в лице короля — он даже не заметил, что мул остановился. Граф Бернар окликнул короля, надеясь вывести его из задумчивости, но тщетно. Тогда граф подстегнул лошадь: он рассчитывал, что мул двинется за ней, но тот поднял голову, поглядел вслед удалявшейся лошади, тряхнул бубенчиками, висевшими у него на шее, и остался стоять, как стоял. Граф Бернар, снедаемый нетерпением, спрыгнул с лошади, бросил поводья на руки своему оруженосцу и приблизился к королю; уважение к королевской власти было тоща столь велико, что граф, несмотря на свою знатность, лишь спешившись, осмелился взять мула безумного Карла под уздцы, чтобы стронуть его с места. Но его намерения не увенчались успехом: едва лишь Карл завидел, что кто-то коснулся его мула, он испустил душераздирающий крик и стал лихорадочно ощупывать то место на седле, где должны были висеть шпага и кинжал, — не найдя их, он принялся звать на помощь; его голос был хриплым и от страха прерывался.