Спустя минуту он вышел оттуда бледный, хмурый; некоторое время он стоял в задумчивости, протянул было руку, чтобы взять кинжал, который оставил на кресле, но передумал и поставил лампу на стол. При этом его движении герцог Орлеанский проснулся и спросил:

— Вам что-нибудь нужно, дорогой кузен?

— Нет, — отвечал тот, — свет лампы мешал мне, я встал, чтобы потушить ее.

Он потушил лампу и лег.

ГЛАВА XV

Со дня заключения перемирия прошло несколько месяцев, и вот вечером 23 ноября 1407 года на улице Барбет против храма Божьей Матери остановилось двое всадников. Оглядевшись вокруг, один из них сказал:

— Это здесь.

Спешившись, они поставили лошадей в тени навеса, привязали их к столбам, поддерживавшим навес, и молча углубились под его свод. Спустя минуту прибыли еще двое всадников; осмотревшись, они тоже спешились и, увидев в тени блеск доспехов, присоединились к уже прибывшим; не прошло и десяти минут, как вновь послышался топот; через полчаса небольшой отряд насчитывал уже восемнадцать человек.

Спустя еще четверть часа все были в сборе, и тут в начале улицы опять послышался топот копыт. Когда всадник поравнялся с храмом, его окликнули из-под навеса:

— Это вы, де Куртез?

— Я, — ответил всадник, осадив лошадь. — Кто зовет меня, друг или недруг?

— Друг, — ответил тот, кто был, по видимости, главарем группы, и, выступив из скрывавшей его тени, подошел к Томасу де Куртезу.

— Так как же? Можно выступать? — спросил он и положил руку на шею его коня.

— А, это ты, Раулле д’Октувиль! — ответил рыцарь. — Твои люди все в сборе?

— Да, мы ждем вас уже добрых полчаса.

— Была заминка с приказом; мне думается, в последний момент мужество чуть было не покинуло его.

— То есть как? Он отказался от своего намерения?

— Нет, нет.

— И хорошо сделал, а то я не смог бы с ним рассчитаться. Я ведь не забыл, как этот проклятый Богом герцог отнял у меня, когда власть была в его руках, управление Генеральными штатами, хотя этот пост был жалован мне королем по ходатайству покойного герцога Филиппа Бургундского. Я, Томас де Куртез, — нормандец, я помню зло; он может рассчитывать на два добрых удара кинжалом, это я вам говорю: первый — за обещание, которое я дал герцогу, второй — за клятву, которую я дал самому себе.

— Оставайся с этими добрыми намерениями, мой славный охотник. Дичь поднята, четверть часа пути отсюда — и она твоя, обещаю тебе.

— Так вперед!.. — сказал Раулле, ударил лошадь по крупу ребром руки; та пустилась вскачь, а Раулле вернулся под навес.

Пусть рыцарь продолжает свой путь, а мы войдем в изящный домик королевы.

Это был прелестный особняк, который она купила у де Монтегю и куда она удалилась, когда в приступе безумия король порезал ей руки лезвием шпаги. После этого случая она приезжала во дворец Сен-Поль только на какие-нибудь торжества и оставалась там столько, сколько требовали приличия. Впрочем, это давало ей возможность более свободно предаваться любви с герцогом.

В тот день, о котором идет речь, королева, как обычно, находилась в своем особняке, но не вставала с постели, ибо у нее случился выкидыш. В изголовье у нее сидел герцог Орлеанский, они только что отужинали, ужин прошел очень весело, больная чувствовала себя превосходно. Глядя на любовника глазами, которые, как только вернулось здоровье, снова засверкали любовью, она сказала:

— Несравненный мой герцог, когда я совсем поправлюсь, пригласите меня отужинать в ваш дворец, как мы только что отужинали здесь, тогда я попрошу вас об одной милости.

— Извольте только приказать, благороднейшая Изабелла, — отвечал герцог, — я готов на коленях выслушать ваш приказ.

— Я не решаюсь, Людовик, — проговорила королева, глядя теперь на герцога с сомнением, — боюсь, что, узнав, в чем моя просьба, вы наотрез мне откажете.

— Нет ничего такого, что было бы дороже жизни, а вы прекрасно знаете — моя жизнь принадлежит вам.

— Мне!.. И Франции. Каждый вправе требовать своей доли, что и делают мои придворные дамы.

— Вы ревнуете, — улыбнулся герцог Орлеанский.

— О, ничуть, простое любопытство, и чтобы удовлетворить его, я желала бы пройти в комнату, смежную со спальней герцога Орлеанского, в которой, как говорят, он хранит портреты своих любовниц.

— И вы желали бы знать…

— В какую я попала компанию, и только.

— Нет ничего проще, моя Изабелла: вы увидите, что вы там одна, точно так же, как у меня на сердце. — И с этими словами он вынул из-за пазухи портрет, который ему подарила королева.

— О! Я не ожидала, что так быстро получу доказательство верности. Как! Эта вещица все еще с вами?

— Только смерть разлучит нас.

— Не говорите так. Вы сказали “смерть”, а меня вдруг охватила какая-то странная дрожь, и что-то не поддающееся описанию сверкнуло перед глазами. О! Кто это? Кто вошел? Что ему нужно?

— Томас де Куртез, камердинер короля, — объявил открывший дверь паж, — он спрашивает его высочество герцога.

— Вы позволите ему войти, моя прекрасная королева? — спросил герцог Орлеанский.

— Да, конечно, но что ему нужно? Я вся дрожу.

Мессир Томас вошел.

— Ваша светлость, — сказал он, поклонившись. — Король требует, чтобы вы без промедления предстали перед ним. Он желает сообщить вам нечто неотложное, в высшей степени касающееся вас обоих.

— Скажите королю, мессир, что я иду следом за вами.

Томас вскочил на коня, пустил его галопом и, проезжая мимо собора Нотр-Дам, обронил:

— Приготовься, Раулле, вот тебе и дичь, — и исчез из виду.

Под навесом послышался легкий шорох, неясные звуки, похожие на бряцание железа, — это рыцари садились на коней; шум вскоре стих, вновь воцарилась тишина.

Однако тишина была нарушена звуками негромкого голоса, доносившегося со стороны улицы Тампль: кто-то напевал балладу Фруассара; спустя миг стал виден и певец; впереди него на одной лошади ехали два оруженосца, за ними шли двое слуг с факелами в руках, а за певцом следовали два пажа и четверо вооруженных мужчин. Певец был одет в просторную кольчугу из черного Дамаска; он восседал на муле и развлекался тем, что подбрасывал в воздух и ловил перчатку.

В нескольких шагах от навеса лошадь оруженосцев заржала, ей, как эхо, ответило ржание другой лошади, стоявшей под навесом.

— Есть тут кто-нибудь? — крикнули оруженосцы; ответа не последовало.

Они коленями сдавили бока лошади, понукая ее, но та взвилась на дыбы, тогда они вонзили в нее шпоры, лошадь дернулась и пустилась вскачь, да так стремительно, словно неслась сквозь огонь.

— Держись крепче, Симон, — крикнул певец, забавляясь происходившим, — да скажи королю, что я еду: если ты и дальше поскачешь так, то приедешь раньше меня на добрых четверть часа.

— Это он! — раздалось вдруг из-под навеса, и двадцать всадников устремились по направлению к улице Тампль. Один из них остановился справа от герцога и с криком ‘“Смерть ему, смерть!” замахнулся на герцога топором; удар пришелся по кисти руки.

Герцог испустил стон.

— Что происходит? Что это значит?! — вскричал он. — Я герцог Орлеанский.

— Это именно то, что нам нужно, — ответил ударивший его человек, нанося ему второй удар. На этот раз он расколол герцогу череп и рассек всю правую сторону лица. Герцог успел лишь охнуть и упал на землю. Он еще попытался встать на колени, но на него набросились все разом, нанося удары чем попало: кто — мечом, кто — палицей, кто — кинжалом; паж пытался защитить герцога, но сам, смертельно раненный, упал на него, и теперь удары сыпались как на хозяина, так и на слугу. Другой паж, которого меч лишь слегка коснулся, с криком: “На помощь, на помощь!” — бросился к лавчонке на улице Роз и спрятался там.

Жена сапожника высунулась из окна; увидев, что двадцать человек убивают двоих, ока стала звать на помощь.

— Молчите!.. — прикрикнул на нее один из убийц. Но женщина не унималась; тогда он выхватил стрелу и пустил ее в окно: стрела попала в приоткрытый ставень.