Марфа наконец фыркнула и отвернулась. Ни Сошников, ни Толик уже не замечали ее.

— Так вот автор статейки не считает явление хама-писателя отклонением от нормы. Это особая социальная величина. Своего рода барометр общественных свобод. Если от очередного бестселлера несет дерьмом, то уровень свобод соответствует общемировым либеральным нормам. Или такой пассаж: чем развязнее хамство, чем популярнее, тем свободнее общество. И наоборот, чем более вылощенная литература, тем более тоталитарное общество под ее маской. А раз так, то все честные и либеральные люди обязаны присягнуть перед писателем Смердяковым. И сам автор статейки так и делает, и говорит: гении современной литературы — такой-то и такой-то. То есть гении те блеющие полуграмотные козлы, которые с простейшей метафорой управиться не могут.

— А если я не захочу им присягать?

— Враг хама — враг демократии — враг жизни! — Толик победно рассмеялся.

— Ну, допустим, я не враг хама… — Сошников поразмыслил.

— А кто — друг?

— Не друг. Пускай так себе живет, под мое молчание. А я буду свое проповедовать.

— Молчание — то же признание, потому что множит явление. — Толик ехидно заулыбался.

— Хорошо, я им враг. Пускай поперхнутся своим дерьмом. И хер с ней, с такой демократией.

Толик опять было начал смеяться. Но в это время заиграл бодрящую мелодию телефон Марфы, который она все это время держала в руке. Лицо ее мгновенно обрело слащавое выражение, даже прикусила нижнюю губку, выдержала некоторую паузу, глядя на мерцающий экран, наконец нажала кнопочку и поднесла телефон к уху. Было видно, как ее малиновый язычок нежно изогнулся меж искусственных жемчужинок:

— Алле…

В тишине все услышали чуть дребезжащий, кажущийся писклявым голосок:

— Вы уже уехали, Марина Николаевна?

— Мы совсем еще никуда не уехали. У нас машина немного сломалась.

— В таком случае поднимайтесь, будет разговор. Но сразу предупреждаю: двадцать одна тысяча — сумма немыслимая, придется сбросить.

— Юрий Евгенич, уж мы с вами обязательно придем к консенсусу.

— И подробная информационная бюллетень не реже, чем раз в две недели.

— Мы поднимаемся, Юрий Евгенич?

— Что с вами сделаешь. Жду.

* * *

В стенах старого дома по улице Преображенской умирало время. Со стороны улицы дом был задрапирован зеленой армированной пленкой. Но со двора открывался кирпичный скелет, обросший лесами — выщербленные, разбитые, осыпающиеся проемы вместо окон и дверей, без крыши, да еще с горами мусора во дворе. Прошла неделя, другая, месяц, и дыры в стенах стали затягиваться, поверху наползали темные бетонные разводы. Когда Игорь Сошников приходил на стройку и трогал темные старые кирпичи, то видел, как их столетия на глазах исчезают под муляжом современных стройматериалов. И менялись очертания, по периметру уже обрисовались углы, поверху поднялись стропила, пахнущие сосной, а во многих еще пустых глазницах появилась некоторая рачительная строгость. Сошникова удивляла иллюзия, будто все это течение происходит само собой, внутренними силами, — люди ковырялись на стройке, без конца гудела бетономешалка, подъезжали автомобили с грузом, уезжали со строительным мусором, но то, что люди делали, казалось, не относится к оживлению развалин, а словно из параллельного мира на темный затхлый угол натекла иная сущность, окрепшая поновленной кладкой и свежим раствором. И дом будто делался выше, а потом еще выше, понемногу врастал в новый город, догоняя его из своего прошлого.

На стройку по субботам и воскресеньям, помимо нанятых таджикских полурабов, впрочем, тоже не знавших выходных, стала приходить бригада бесплатных добровольцев. Желающих поработать на стройке бывало так много, что Нина Смирнова, командовавшая добровольцами, уже не принимала новичков. Среди этих людей были такие, кто приходил поработать без всякой корысти, начитавшись слезливых виршей, которые сочиняли о строящемся Центре Нина и Сошников. Но большинство из добровольцев были родителями детишек-инвалидов. Некоторые из этих людей были самоуглубленны в неизбывную тоску, и даже если они шутили, поддерживая веселый разговор, то улыбались только их губы, а глаза все равно смотрели куда-то в иное пространство. Таким людям за добровольный бесплатный труд было обещано после открытия центра провести для их детей также бесплатный курс реабилитации на самом современном оборудовании.

Сошников исправно отрабатывал на стройке разнорабочим один, а то и оба выходных в неделю. Он себя не обманывал, он вовсе не из каких-то высоких идей сюда приходил, а глушил себя работой. В последнее время они с женой отдалились друг от друга, он будто стал избегать общения с ней и даже в глаза смотреть побаивался. За ней замечал то же самое. По суткам ухитрялись почти не пересекаться. Утром она вставала раньше, собирала Сашку в школу, сама собиралась, завтракала и убегала. Потом поднимался Сошников. Из редакции он притаскивался поздно, когда Ирина, переделав дела по дому, уже сидела за телевизором. Он же, поужинав, брал книгу и ютился на кухне в кресле или включал компьютер, бродил по новостным страницам. А кода собирался спать, она уже почивала, отвернувшись к стене. Получалось, что и в выходные он прятался от нее и от ее бытовой беготни. Такие взаимоотношения тяготили, но он не то что не знал, а боялся даже думать о том, что надо бы как-то перестроить и себя, и ее, заговорить о чем-то теплом.

И долго не понимал, что в противовес таким отношениям с женой вырастает в душе что-то другое. Пока однажды не проснулся среди ночи, вперился в потолок, думая о чем-то томительном, неуютном. И только тогда понял, что думает о Нине Смирновой. Удивился, повернулся на другой бок. Но образ ее еще сильнее прорезался в воображении.

Утром на стройке Нина — в новеньком комбинезоне, повязанная косынкой, точь-в-точь героиня фильма о комсомольцах великих индустриальных строек, немного смешно, но с искренним упоением играла свою роль. Она собирала бригаду добровольцев во дворе, а сама, поднявшись на первый ярус лесов, обняв одной рукой вертикальный брус, а другой размахивая в воздухе, а заодно болтая в воздухе ногой, повиснув по-над ними, вещала, как на митинге:

— Друзья! Дадим жару профессионалам?!

— Дадим! — отвечали ей радостным хором полтора десятка таких же слегка тронутых энтузиастов.

И давали — бедные «профессиональные» строители-таджики в моменты трудового подъема добровольцев становились чем-то даже досадным, мешающимся под ногами. Так что выходные дни оборачивались для стройки большими скачками.

Эту дармовую бригаду Нина придумала сама. Земский поначалу сгоряча отказался привлекать добровольцев. Но уже на следующий день прибежал в редакцию «осененный идеей» и вместе с Ниной они целый час сочиняли призывы и заголовки. Народ клюнул на первую же публикацию. Для этого потребовалась сущая малость: зарядить людей достойной идеей. А Земский знал толк в том, как сочинять идеи и тезисы. В конце концов, Земский и сам раз пять появлялся на стройке не надзирателем, а бесплатным разнорабочим и по несколько часов пахал наравне со всеми. Такое на людей действовало лучше всякой агитации.

Однажды Нина показывала всей стройке очередной номер газеты с целым разворотом, посвященным строительству Центра. На развороте — большая фотография, на переднем плане — главный редактор Земский и корреспондент Сошников — в одной связке, словно прикованные неизбывной соперничающей злостью к деревянным носилкам, полным кирпичей.

— Ну зачем… — смущенно сказал Сошников. Хотя самому от таких соприкосновений с «детским садом» было приятно.

В тот день, раздевшись по пояс, Земский и Сошников, оба загоревшие, поджарые, таскали кирпичи на третий этаж. Кто кого вымотает. Сначала Земский первым в упряжке, потом Сошников. И так, зло смеясь, без конца подначивая друг друга, потом молчком, потом хрипя — наваливали на носилки кирпичей: «Давай, давай! Еще! Слабо, что ли?!» Потом — рысцой, со скрипом в жилах. Пока к обеду, выполнив две дневные нормы, обоюдно задыхаясь, просто отвалились от носилок на стороны, так что после обеда под разными предлогами со стройки исчезли оба.