И наконец его выдавило к самой ограде — низким, по пояс, переносным решеткам. Ограда отделяла толпу от официального пространства у подножия Ильича перед широкими ступенями белого Дома власти. Вдоль решетки по ту сторону стоял жидкий ряд милицейских чинов — сплошь офицеры в торжественных мундирах, никак не ниже капитана. Но и милиционеры улыбались и косились в общую для всех сторону. И только некоторые странные люди в штатском — все до единого в пиджаках — в черных и серых, которые прохаживались между капитанами и майорами, сохраняли серьезность и внимательность. Вероятно, работа этих людей и заключалась как раз в том, чтобы прищуриваться и шевелить бровями.

На официальной территории, чуть правее, фронтом стояла подтянутая, с иголочки, рота парашютистов-гвардейцев, бравых и бесстрашных.

И опять покатился шум с дальнего конца, стремительно разросся, так что ничего уже нельзя было выделить из общего рева.

— Ууу!!! Ааа!!!

Дошли толчки, волны, девятые валы: Он! ОН ИДЕТ!

Сначала стало видно, как перед шеренгой гвардейцев возник бравый генерал. В нем сияла каждая пуговка, звездочка, погон, эполеты, портупея, щеки, глаза, туфли, иконостас… А как он чеканил шаг, звеня иконостасом, этот редкостно худощавый боевой генерал!

Навстречу ему быстрым шагом приближался радостно улыбавшийся, в свою очередь так же окруженный сияющим ореолом первый шоумен страны в сопровождении небольшой группы людей в штатском, среди которых заметен был согбенный и бледный губернатор области.

Главный шоумен и генерал замерли друг перед другом. Генерал взметнул руку под козырек и начал говорить. Всей своей фигурой, тянущейся к небесам, он изображал желание немедленно оторваться от земли. Судя по великолепной придурковатой улыбке, говорил он что-то весьма бравое. Наконец, не убирая руку от фуражки, генерал несколько обмяк, сделал шаг в сторону, развернулся лицом к толпе и левой свободной рукой изобразил легкое дирижерское движение. Рота солдат завопила: «Урраа!..»

Вся площадь подхватила «Ур-раа!»

И с другой стороны многотысячно отозвалось, покатилось по-над городом: «Урр-ррааа!!!»

Всеобщее обожание поднялось выше тусклой загаженной птицами каменной лысины. ОБОЖАНИЕ… Человек рядом с Сошниковым, мужчина средних лет, не имевший в руках флажка, сорвал кепку и размахивал ею. Спрессованный теснотой, быстро нарастал запах ликующей толпы, что-то щенячье, радостное, как если бы тысячи щенков псыкнули от бесконтрольной радости при явлении всесильного хозяина.

Главный шоумен, подвижный, обаятельный, потрясая перед собой приветственно сцепленными руками, одетый в темно-синий, похожий на школьный костюм, быстро приблизился к народу и пошел вдоль изгороди. И сам, потрясенный любовью народа, обвороженный солнцем, ликованием, запахом обожания, стал подавать в порыве искренности свою руку десяткам народных рук, тянущихся к нему. Помимо свиты охранников, его сопровождало человек семь фотографов и видеооператоров — один забегал вперед и, снимая, пятился, другой снимал издали, третий брал общий ракурс с народом, четвертый увековечивал гвардейцев…

Главный шоумен все-таки не пожимал и не тряс народные руки, а только слегка прихватывал их. Возле одного человека он задержался и, одаривая счастливца приятной улыбкой, стал что-то говорить. Потом он сместился дальше по ряду, еще дальше. И вдруг оказался напротив Сошникова, который и не заметил, как его собственная рука оказалась в готовности чуть выставленной вперед, и ее тут же прихватила ладонь главного шоумена. Что удивительно, шоумен не сразу разжал рукопожатие. Сквозь его улыбку полились слова, и Сошников, видя перед собой множество пристальных глаз, а фоном еще и несколько объективов, только задворками разума услышал:

— Как живете?

И теми же задворками разума отвечал, вроде даже с бравадой и вовсе без ерничанья, а вроде даже залихватски:

— Хорошо живем! Грех жаловаться.

— Может быть, у вас есть пожелания к местному руководству? — Шоумен, ехидно улыбаясь, чуть скосился через левое плечо.

— Какие могут быть пожелания, все хорошо!

— А что вы вообще можете сказать о местных руководителях?

— Что говорить! Нормальное руководство, пусть продолжают в том же духе!

Сошникова тут же отпустили, телегеничное лицо прошло дальше, свита за ним, видеокамеры тоже переместились. Только тогда Сошников запоздало ощутил: главная рука страны была сухая и холодная, верно, обработанная антисептиком. Перед глазами даже мелькнула картинка: слуга между делом протирает дезинфицирующей салфеткой эту властную руку, на которую напятнала своих флюидов толпа плебеев.

Это ощущение отрезвляющим холодком пробежало по телу. Сошников стал выбираться из толпы — сначала проталкиваться спиной, потом сумел развернуться и, наконец бросив флажок под ноги, вскоре пробился на простор, сутулясь и пряча глаза, торопливо зашагал по тротуару. Он не мог понять, что же с ним произошло. Как вообще он оказался там, на площади? Почему говорил то, что никогда бы в жизни не мог сказать, да еще тряс при этом флажком, а потом пожимал холодную лягушачью руку!

Начинала болеть голова — настолько сильно, что трудно становилось идти. Еле добрался до редакции, выпросил у секретарши две таблетки от головной боли, но еще часа полтора не мог придти в себя.

* * *

Однако ближе к обеду пришлось пересилить слабость. В это время маленькая редакционная бригада газетных рэкетиров собиралась в очередной вымогательский рейд. В бригаде, кроме Сошникова, было еще трое: рекламщица Марина, фотограф Толик и водитель Виктор.

Марина была крупной дамой лет под сорок, с крепким деревенским телом и пухлым розовым лицом доярки. Эту ее суть не могли замаскировать ни модная дорогая одежда, ни распущенные выбеленные волосы, ни боевой макияж, ни множество отдающих цыганским бряканьем золотых и не очень золотых побрякушек: цепочек, кулончиков, сережек, перстеньков, телефона на шее в расшитом кожаном чехольчике… Недаром в редакции ее звали вовсе не Мариной, а Марфой — причем в глаза, причем некоторые даже не знали, что ее настоящее имя — Марина. Она ничуть не обижалась, наверное, находя в прозвище солидность и уважение.

Марфа-Марина слыла идеальной рекламщицей: ее напористость дополнялась алчностью и потрясающим филистерством, которому вовсе не мешали два диплома о высшем образовании. Так что эти ее неизбывные качества давно запечатлелись на ее лице несводимыми чертами круглосуточного, по ночам просыпающегося от бухгалтерской лихорадки счетоводства: вылезающие из-под макияжа складки озабоченности, мешки под глазами и еще дотягивающийся сквозь косметику тонкий запах будто немного прогорклого масла: легкий перегарчик от вчерашнего «полусладкого», приправленный парой ментоловых сигарет.

Марфа иногда произносила где-то услышанную замечательную фразу: «Главное правило рекламщика: пусть твоя левая рука не ведает, что творит правая. — И добавляла, прищурившись, будто бы понимала, в чем настоящий смысл тирады: — А правая рука пусть не ведает, что творит левая».

Но и не вникая в смыслы, она следовала лозунгу безукоризненно, демонстрируя готовность рекламировать абсолютно что угодно и кого угодно. Весомым рекламодателям Марфа нравилась. Особенно когда ее плотные формы доярки подчеркивались светлыми тугими брюками и несколько откровенной красной блузкой, а кроме того выгодной посадкой на предложенный стул. Сошников замечал, как какой-нибудь заводской генеральный старикан, давным-давно ороговевший в своем едва не пожизненном кресле, делал характерное глотательное движение, стоило только Марфе расположиться к нему профилем и начать плавную посадку… Трудно было назвать такие вещи мелочами, подобные «мелочи» в рекламном деле звенели весомой монетой.

Сошников и Марфа спустились во дворик большого здания, где на самом верху размещалась редакция, ждали машину. Следом вышел Земский.

— Марфа, тебя касается в первую очередь. Игорь, ты тоже… С этим человеком, со Смирновым, не наломайте дров. Задирать цену не надо. И никаких страшилок в его адрес. Очень выдержано и корректно.