— Да ешкин кот! Давай иди вниз, говорю тебе! Вниз! Потом приходи!

Кажется, ушли.

Было удивительно, насколько много оказалось перьев. Комнату завалило сугробами, перья летали в воздухе, лезли под дверь, в разбитое оконце.

Через пять минут опять осторожно постучали.

— Вадим Петрович, — позвал взволнованным голосом бригадир. — Эт вы там?

— Да, это я! Мне нужно закончить одно дело!

— Да мы сами вот… Ребята, нах, все сами разберут и вынесут…

— Мне не разобрать… Мне надо бумаги найти, важные публикации, у нее здесь старые газетные подшивки… — Передвигаясь на четвереньках, зажмурившись, врезался в большую кучу перьев. И не напрасно: попались еще две тугие пачки с пятидесятирублевками.

— Вадим Петрович, если вам плохо, мы, там, «скорую» назад вызовем.

— Идите вы со своей «скорой»!

Уселся посреди комнаты по пояс в перьях, все еще машинально ощупывал вокруг себя, запуская руки в вороха, наклоняясь низко то в одну сторону, то в другую. «А если не все!?.» Так всегда бывает. Всегда упускаешь что-то наиболее значительное. Пока перебираешь осоловевшими руками мелочь, журавли пролетают мимо… Прополз на четвереньках в одну сторону — до самой стены. Прополз в другую.

Ничего…

Наконец, какими-то силами поднял себя, завязал простыню с добром крест-накрест узлами. И хоп! Увидел сквозь слезливую муть тысячерублевую купюру, отпорхнувшую от общего благосостояния. Взял ее, приподнял очки на лоб, прищурился, чтобы сладить с резкостью, повертел перед глазами, убеждаясь, что купюра современная. Сунул в карман, решив, что именно эту купюру запомнит на всю жизнь, а раз так, то не станет ее тратить, а сохранит как талисман. И еще минуты две барражировал в пространстве туда-сюда, толкая перед собой пушистый вал, пиная, поднимая вихри до потолка.

Ничего…

Только тогда кинул мешок на плечо, открыл дверь и, даже не взглянув на изумленных, отступивших в глубь коридора людей, вышел из порхающего белого облака, прошел мимо, но все еще с сожалением — точно ведь что-то важное упустил! На улице, не пытаясь отряхнуться, сразу направился к машине.

«Да, наверняка что-то упустил…»

Вернуться было нельзя.

* * *

Перед тем, как утром отправиться на работу, Сошников мог выйти в лоджию, опереться о перила и оторопеть от предстающего перед глазами зашифрованного броуновскими законами движения. Две пожилые толстые тетки в длиннополых старых драпах, несмотря на майское тепло, соединились, взявшись под руки, в утомленном шествии через двор, и в них как-то сами собой прочитывались их дороги: к ортопеду, по рынкам, по магазинам, в засиженное гнездо перед телевизором; одновременно же во двор въезжал грузовичок с открытым кузовом, в котором возвышалась хрупкая городьба из пластиковых окон; и тут же с другой стороны въезжал бежевый старый «Жигуленок» со своими замотанными заботами, с натужным выкраиванием на бензин и с парой «тыщенок» на новый аккумулятор; а чуть в стороне на взгорке, который с большой натяжкой можно было назвать детским городком с разваливающейся песочницей, ржавой горкой и покосившимся турником, степенная дама, одетая вроде бы для театрального выхода, а не для прогулки с собаками, гуляла с двумя маленькими терьерами в одной упряжи; «Жигуленок» поехал своей дорогой; грузовичок остановился возле нужного подъезда, тут же остановилась следующая за ним иномарка; два школьника лет двенадцати коптили дымком, испуганно топая, озираясь и с напряжением часто посовывая сигаретки в свои кривящиеся рты; хлопнула дверь, грузовичок дважды просигналил; иномарка просигналила грузовичку; галки слетелись на кинутую хлебно-мякишную осыпь; где-то сбоку открылось окно: «Жанна!» Пахло весной, ночным дождем, теми самыми запахами, которые так редко уживаются с городом; и тогда начинало видеться, что все в этом движении нерасторжимо — одно зависимо от другого, все происходящее, и происшедшее, и долженствующее произойти — до малейших деталей, до отдельных фраз и поворотов голов, взглядов, — все подчинено общему движению… Вот что удивляло его в эти дни.

Внешние обстоятельства жизни Сошникова за прошедшие два месяца, после того, как он пришел к Земскому устраиваться на работу, переменились так, как он и предположить не мог. Первый раз он принес домой зарплату, по меркам бедного города, совершенно умопомрачительную — две тысячи долларов. Столько денег разом в их доме еще никогда не сосредотачивалось. Такие деньги в городе зарабатывали только удачливые воры, бизнесмены и начальники как минимум средней руки. Ирина села на край кровати и сидела минут пять, не шелохнувшись, переживая случившееся, держала перед собой зеленый веер.

Отработав второй месяц, он принес еще больше. И она опять встретила это событие с тихим потрясением. Прожить столько лет в нищете с кухонным философствующим дураком, и вдруг!.. Сколько лет уловок, чтобы дотянуть до зарплаты, ожидания чего-то непонятного, а порой уже даже не смутных, а вполне осознанных надежд на развод… Скудное питание, когда поесть досыта хорошего мяса считалось праздничным утешением… И даже не скудное, а иной раз просто скотское — кормовое, состряпанное по такой рецептуре, о которой рассказывать не то что чужим, но и самым близким было недопустимо. Выкраивание мелочей, экономия на транспорте — пробежка пары-тройки остановок. И все равно неизбежное погружение в долги, чтобы сделать хотя бы махонький ремонтик: переклеить обои, поменять на приличную входную дверь, заменить треснутый смывной бачок, купить стенку супер-эконом-класса…

Но теперь Ирине приделали ангельские крылышки, в которых вместо перышек шуршали денежные купюрочки. У нее тут же начался бег современных энтузиастов — заполошный shopping. С небольшой радостной одышкой, с немного шальными глазами, в которых параллельно летел испуг, ощущение подвоха.

Он был вовлечен. Вдруг обнаруживал, что в выходные он то с рулонами дорогих обоев тащится с базара, то весь день собирает новый платяной шкаф, то бежит вместе с ней по мебельным магазинам в поисках небольших красивых стульчиков на кухню. То, напротив, таскает старую мебель, которую предварительно приходилось разбирать и ломать, на дальнюю помойку, где стояли контейнеры. А еще надо было покупать продукты, что превращалось в эпопею: долгий, вдумчивый и спорный выбор сыров, колбаски, мяска… Он уже домой вечерами побаивался идти, зная, что сейчас она потащит его по прилегающим магазинам. Допоздна просиживал в редакции и, бредя домой, думал, что, поужинав, рухнет на диван с книжицей… Дудки! После ужина он взгромождался на стулья под потолок и привинчивал новые гардины. И еще ругался, правда совсем уж вяло, на сына, который в свои пятнадцать мог бы на подобных работах заменить папеньку.

Сын же, только что вернувшийся с гулянья, и ухом не поводил, из всех видов оружия выколачивая душу из толпы монстров. Сошников подметил: современные дети начинают свободно управляться с компьютером, еще не научившись различать буквы и даже не научившись толком говорить. Его сын в четырехлетнем возрасте владел компьютером лучше, чем иные дипломированные журналистки, по многу лет наугад тыкающие мышкой в меню Word — со смутной надеждой, что, авось, что-нибудь и вывалится. В этой дьявольской машине все было приспособлено для совращения детей — интуитивно понятные сатанинские иконки, которые извилистыми, но верными дорожками неуклонно вели людей в уже обретающий хорошо просматриваемые контуры странный постчеловеческий мир. Что же было донимать парня, которому, по всем признакам, предстояло столкнуться с тем чужим миром.

Но было и смещение в приятные сферы. Он стал замечать, что Ирина заметно похорошела. Дело было не в новой одежде или прическе под темный каштан. Розовая свежесть проступила на полнеющие щеки, глаза стали радостными и подвижными. Дома вечером она говорила с ним необычным голосом, перетекающим в воркующие тональности. Сошников такой ее голос стал уже забывать… Если он допоздна сидел за компьютером и добивал срочную статейку, она могла подойти сзади и мягкими полными руками обвить его, прижаться. Совершенно неподдельная искренность. Он и эти ее движения почти забыл. Или звала с кухни: «Игоречек, сегодня твои любимые…» Ну, возможно не самые любимые — ленивые вареники под сметаной с засахаренной земляникой — но тоже, конечно, вкусно… За все годы о любом блюде, что бы она ни приготовила, даже простой гречневый кулеш с куском свиного рыла, он всегда говорил: «Вот здорово, вкусно!» — и при этом понимал, что врожденная непритязательность к еде — весьма полезное человеческое свойство в стране, триста лет не устающей много и охотно рассуждать о блинах с икрой.