Как-то он застрял на работе допоздна. Возвращался в почти пустом трамвае. Трясся на задней площадке, прислонившись лбом к холодному вибрирующему стеклу. Освещенные фонарями залитые дождем улицы разворачивались прямоугольно перед взором. Взгляд скользил по окнам домов, по автомобилям, по чинным прохожим. Повернулся в вагон — в плохом освещении те же отрешенные спины, рассаженные редко, как в приближающейся к завершению шахматной партии: за полвека сросшиеся друг с другом король и королева в черных плащах; впереди — королева белых с кассовой сумкой на животе; диагонально друг к другу две толстые ладьи — в белом и черном; на светлом поле — молодой офицер и под ударом его взгляда — белогривая лошадка… Выматывающий день (полтора месяца Сошников работал в газете Земского и сильно уставал). Но теперь день кончался — закрывалось очередное колечко того, что мерещилось бесконечностью. И вдруг, как и в прошлые несколько раз, он опять вышел за две остановки до своей улицы.

Было десять, он неуверенной походкой направился к переходу. Загорелся «зеленый». Сошников так же машинально перешел на другую сторону, повернул в арку. Здесь в прошлый раз он остановился, какое-то время стоял в задумчивости, а потом повернул назад. Но теперь прошел во двор и так же медленно, хотя, впрочем, без особых размышлений, а только как-то совсем отвлеченно удивляясь самому себе, направился к «тому» подъезду. Остановился перед массивной железной дверью. Усмехнулся. Запертая дверь была надежным оправданием. Но он решил сосчитать до тридцати, и если за это время кто-нибудь откроет дверь, то он войдет внутрь и поднимется к нужной квартире и только тогда повернет назад. Да, только посмотрит на дверь «той» квартиры и повернет назад… Если же никто не откроет подъезд, то повернет домой сразу, как только окончит счет. Он начал считать, но почти тут же с улицы, со спины, быстро подошел невысокий паренек, открыл дверь домофонным ключом, прошел в подъезд и оставил дверь открытой перед Сошниковым. Было видно, как стремительно прыгая через три ступени, паренек одолел первый пролет и затопал еще выше.

Пришлось войти. Сошников стал медленно подниматься. На дверях были номерки: «72», «73»… «77». Нужная квартира оказалась на третьем этаже. Он остановился перед ней все в той же отрешенности. Пора было поворачивать назад. Он вовсе не собирался звонить. Что можно было сказать тем людям, которые могли ее открыть? У него никогда не нашлось бы слов, чтобы придумать оправдание своему появлению… Впрочем, можно было соврать, что спутал дом, подъезд, да мало ли… Вот только бы взглянуть в их лица… Он надавил за кнопку звонка. Послышалась удаленная трель… Да, так он и решил, скажет: «Простите, я, кажется, ошибся…» Страшное неодолимое желание посмотреть, кто они — те люди… Один раз взглянуть в их лица…

Его рассматривали в глазок, присутствие человека по ту сторону чувствовалось. Наконец робкий голос спросил:

— Вам кого?

— Я? Мне?.. — он растерялся. — Я, простите, ищу старого школьного приятеля. Сергея. Вернее я не ищу, я знаю, что случилось, но я хотел узнать…

Тотчас щелкнул замок, дверь приоткрылась, выглянуло аккуратное пожилое лицо, седые волосы зачесанные назад, так что на висках сохранились волнистые следы от гребня.

— Вы друг Сергея?

— Не совсем друг… Мы скорее знакомые, товарищи. Учились в параллельных. Извините, что побеспокоил. Уже так поздно… — Он никак не ожидал увидеть пожилую женщину. Думал откроет кто-то помоложе — может, вдова. Или дочь. Кто-нибудь еще. Но никак не пожилая женщина. А значит, мать. Больше некому. И такое напряжение в глазах, вся вспыхнула, только лишь потянулась та заветная ниточка, которая не рвется никогда — вот, пожалуй, только у матерей. Открыла, даже толком не разобравшись, кто за дверью.

— Это ничего, ничего! Вы проходите.

— Не знаю, я только хотел узнать… Ноги сами занесли… Я недавно приехал, меня долго не было в городе.

— Нет-нет! Проходите.

Он прошел в коридор.

— Ой, а как же вас зовут? — Глаза с натужностью узнавания, но в тоже время с доверчивостью сузились.

— Виталий, — сказал он не задумываясь — имя из-под темного полога само вынырнуло тут же. — Виталий Скворцов. Но вы меня вряд ли вспомните, мы из параллельных классов.

— Виталий Скворцов? — Она с сомнением поморщилась. — Отчего же, я, кажется, вас помню…

Внутри него разливался холодок, онемение, а снаружи будто довлел другой человек — отрешенный от эмоций.

— Может быть, помните. Мы все-таки общались, в секцию вместе ходили… Меня в городе не было очень долго. Я приехал не так давно, и мне рассказали.

— Ой, что же мы в коридоре… Проходите, пожалуйста.

— Нет-нет, что вы, поздно. Я и сам не знаю, зашел вот, только побеспокоил.

— Что вы! Вы меня нисколечко не побеспокоили. Пожалуйста, проходите. Я вас просто так не отпущу.

В этой стареющей женщине все было аккуратно и чинно, даже как-то слишком интеллигентно — невысокая, уже понемногу сгибающаяся, но все еще силящаяся держаться прямо, никакой домашней растрепанности, хотя и застали ее в поздний час. Простой коридор, дорожка на полу — бессменная, судя по потертостям. Простенькая мебель.

Он снял ветровку, повесил на крючок рядом со светлым плащом, потом туфли — не наклоняясь, упираясь по очереди носочком в пятку, так и оставил их посреди коридора, сделал два робких шага в комнату.

Все-таки, несмотря на видимую аккуратность хозяйки, в квартире пахло немного несвежим — наверное, ей не хватало сил, чтобы поддерживать образцовость. Почему-то это немного успокаивало. В комнате сел на предложенный стул, обок круглого стола в старой местами отколовшейся полировке. Стал говорить о чем придется, будто язык сам выворачивал — лишь бы только не молчать:

— Я слышал, он был женат?

— Был, — она тонко и добро улыбнулась. — Света еще молодая женщина, она свое счастье нашла. — И чуть погодя с радостью: — А Юленьку я вижу часто. И квартира на нее записана. Это внучка… Ей квартира отойдет. У меня же двухкомнатная. У Сережи была своя квартира, он купил, но он ее записал на Свету, так нужно было. И Света там теперь живет с новой семьей. А у меня двухкомнатная.

Через десять минут уже пили невыносимый чай приличий. Она, нервно кривя тонкие белые губы (вероятно, что-то старческое), рассказывала:

— Они втроем живут совсем недалеко. И Слава хороший человек — ничего плохого не скажешь. Но если честно, то с Юлей Слава не очень ладит, а Юля — моя внучка. Я говорила уже?

Руки ее, немного несоразмерные, крупные, как, у многих стариков, будто руки их продолжают до последних дней расти, сильно дрожали — да, точно, что-то старческое, нервное.

Он же сидел прямо, с деревянной спиной, только и думал, как бы не выдать себя, одно неверное движение или слово невпопад, и она поймет, кто перед ней. И клял себя за то, что пришел.

Из второй комнаты принесла фотоальбом, старый, добротный, с зелеными картонными листами. На первой же странице, с первым же фото, на котором изображался голый младенец, что-то надломилось в ее лице, то, что было прямолинейно, интеллигентно воздержанно, съехало в сторону.

— Это всего три месяца от рождения… — Она заговорила с трудом. Чтобы отвлечься, опять предложила, как уже несколько раз предлагала: — Берите, пожалуйста, конфеты…

— Да-да… — Он не брал конфеты, только иногда прикладывался к краю чашки, почти не отпивая, потому что было обжигающе горячо. Невозможно было вписать себя в искривленное пространство. В голове только и билось: бежать, бежать!

Еще страница, еще… Рассказ про детский садик, про какой-то санаторий и следом — с тихой материнской мечтательностью — о воспалении легких, о бдениях у кроватки и счастливом выздоровлении всего за одну ночь.

— А вот же, здесь он как раз во время той болезни… Посмотрите, какие глазенки.

— Да, да…

Этак можно было пройти всю мучительную биографию. Но вдруг перепрыгнула через целые эпохи:

— Его очень уважали. Когда случилось то страшное, знаете, сколько народа пришло проститься. И одноклассники, и нынешние товарищи.