— Можешь поздравить не меня одного, а всех нас. Деньги пойдут на общее дело, о котором, помнится, мы так много мечтали. Теперь это стало реальностью.

— На общее дело — это хорошо, — без усмешки и теперь как-то осторожно произнес Коренев.

— И мы узнаем последними! — с добрым возмущением и удивлением сказала Нина. — А была ли свадьба?.. И кто же она — ты скажешь, наконец?

— Кто она — несущественно. Существенно, кто ее папенька.

— Была свадьба, и ты нас не пригласил, — нервно вставил Сошников.

— Это все детали, Игорек. Несущественные. — Земский был показательно спокоен, даже как-то тягуч. — Существенно, что у нас появилась возможность начать свое дело. А свадьбы, кстати, не было, и, как ты знаешь, вообще никакого шума не было, все было тихо, скромно, никто ни о чем не узнал, мы расписались и уехали в турне.

— Ой, в турне… Вот здорово! — искренне сказала Нина.

— Странно… — проговорил Сошников. Он пытался сдерживать себя, хотя видно было, что новость его взбесила: — Так ты говоришь, она хорошенькая?

— Пожалуй, да. Красивая.

— Ну, хорошо, что красивая. Красивая и… тра-та-та… — Сошников с натужной игривостью кхекнул. Налил себе немного водки и быстро, запрокинув голову, не выпил даже, а выплеснул ее в рот. Закусывать не стал, чуть посидел, будто в раздумье, и опять нервно заговорил: — Давай все-таки уточним. Раз ты нашел деньги, то это твои деньги. Не мои, не Нинины, не Алексеича, так?.. Ну а мы-то с какого края к твоим деньгам можем прилепиться? Почему ты говоришь: наше дело? Что ты называешь нашим делом?

— А в чем сомнения?.. Налей и мне.

— Никаких сомнений. — Сошников вновь взяв бутылку, налил водки Земскому. И опять заговорил с напором, будто уже в тот момент решил разругаться с другом. Впрочем, его психопатию можно было списать и на выпитое, и на все те неудачи, которые в последнее время преследовали его. А уж такое похоже на камнепад в горах — стоит только начать сыпаться. — Давай все-таки разберемся, — говорил он. — Ты откроешь свою газету, это понятно. Столько лет только об этом и говорили! Но так и надо говорить: я открою свою газету, а вас… — он сделал краткую паузу. — А вас позову на работу. В качестве кого, спрашивается?.. Понятно, что в качестве нанятых борзописцев. Болванов. Если, конечно, заслужим.

— Почему же болванов? Ты за всех не расписывайся.

— Вот именно! — шутливым тоном захотела сбить напряжение Нина.

— Ах, да, извините, — едко хмыкнул Сошников.

Земский достал сигаретку, вопросительно посмотрел на Нину, та махнула рукой:

— Кури, что теперь…

Земский закурил, уголком рта выпустил дым в сторону.

— Хотя в общем — в принципе — ты прав, — сказал он. Помолчал и заговорил размеренно, и даже с прорезавшимися нотками искусственного высокомерия. — Если говорить формально: да, я позову вас на работу. — Он пребывал на той грани настроений, когда человек и сам еще не знает, переведет ли секунду спустя разговор в легкие, ни к чему не обязывающие тональности, в шутку, или сам сорвется в ответную злость. Но так же видно было, что терпение его кончается. — Разве это что-то меняет?

— Ведь и в самом деле, все это ничего не меняет, — заговорила Нина, уже сильно испугавшаяся назревающего скандала. — Но ты так и не сказал главного! Вадим, кто она? И кто ее, как ты говоришь, папенька? Как вообще все так получилось?

— Как получилось… Так и получилось… Разве, ты не знаешь, как это получается?

— И что же? — округлила глаза Нина.

— Папенька отправил ее рожать в Германию. В акушерок отечественного розлива он не верит. В апреле должна разрешиться.

— Вот здорово, так скоро! — обрадовалась Нина. — Но как ее зовут?

— Лада… Лада Александровна.

— Так вот почему ты сейчас в разгуляеве, — заметил Коренев. — Жена рожает.

— Но кто же таинственный папенька?

— Харитошкин, — произнес наконец Земский.

— Постой, постой, это не тот ли самый Харитошкин? — чуть не привстал Сошников.

— Да, тот самый. Александр Иванович Харитошкин. Депутат облдумы.

— Ну, брат, ты вляпался, — хохотнул Сошников. — Он даже не пахан. У паханов хоть какой-то кодекс чести есть. А это ведь просто вурдалак. Я с ним раз интервьюшку делал — Сыроежкина заставила. Такой откровенный черт! На нем трупов не меньше пяти штук. Когда он захватывал этот свой комбинат… Он, говорят, даже своего друга на тот свет отправил.

— Ты так уверенно говоришь, будто располагаешь доказательствами.

— Ой, а мы что — на суде, чтобы что-то доказывать? Раз убивают всех прежних хозяев комбината, одного за другим, и тут же объявляется новый хозяин. Какому идиоту и что здесь непонятно?! Нет, извини, но тебе не позавидуешь. Записаться в шестерки к бесу… Ах, ну да, извини — не в шестерки. В сыночки… Пардон! В игрушку для доченьки… Нет, сам подумай. Не приходила тебе мысль, что игрушка может разонравиться или сломаться?

— Игорь, перестань… — расстроено сказала Нина.

— Ничего, пускай выговорится, — процедил Земский.

— А я выговорюсь! Да!.. Тем более, все мы хорошо знаем, о какой газете ты мечтаешь. — И он фальцетом передразнил, наверное, когда-то услышанное: — «Газета — такой же товар, как масло, тампакс и апельсины»! А что ж, газета — это тампакс, отрицать трудно. Тем более если учесть, под кого ты вынужден будешь подстелить эту газету. Вот и стели! Но только без меня.

— Ты бесишься, потому что завидуешь, — спокойно сказал Земский.

— Я завидую? — немного удивлено и даже несколько успокоившись, сказал Сошников. — С чего ты взял? Совсем не завидую. Бешусь — да… Потому что… Да, потому что ты предал нашу дружбу!

— Игорь, он же всего-навсего женился, — опять встряла Нина.

— А что ты называешь дружбой?.. — Земский усмехнулся. — Пока есть бабло и пока мы вместе пьем водку?.. Сейчас бабло есть у меня, и я надеюсь, будет отныне всегда. Помнится, было у тебя, и ты меня поил. А я хорошее не забываю… Пока есть бабло и есть на что выжрать — дружба не разлей вода. Только все это говно, Игорек. Понятно, что причина твоего бешенства — деньги, которые появились у меня, а не у тебя. А это зависть, Игорек! Я бы еще мог понять твое выступление, если бы не знал о твоей латентной любви к денежкам.

— Я?! Латентная любовь?! Я люблю денежки?!. — Сошников от возмущения не мог несколько секунд говорить. Вдруг нервно улыбнулся и сел расслабленно, откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу. — С чего ты взял?

— И еще твое умение попадать в струю! — сказал Земский совсем уж уничижающим голосом. — Когда надо и как надо, несмотря на твой такой праведный треп.

— Что-то я не понял, поясни, — Сошников ухмылялся.

— Пояснить, что ты ханжа, каких поискать? Что ты так смотришь на меня, тебя что-то удивляет? Меня, например, ничего не удивляет… Если у человека дома на одной полочке стоят иконки с Боженькой, а на другой, в том же самом шкафу, кассета с порнушкой — это называется ханжеством. Главное, для всего у тебя есть своя полочка: полочка — для Боженьки, полочка — для порнушки! — Земский захохотал было, но тут же осекся и с явным презрением добавил: — Средства женской контрацепции…

Сошников растерялся, побледнел:

— Ну, хватит! — воскликнула Нина. — Разве так можно? — Поспешно взяла водку и стала наливать в их стаканы. — Пожалуйста, прекратите и выпейте за дружбу. Они и правда замолчали на минуту. Сошников повертел стакан, но пить не стал, поставил назад.

— Ну, положим, мы не спорим, я бы сказал, брешем. — Помолчал немного. — Ладно, со мной все понятно, я двуличный подонок, и деньги люблю… Это мне сообщает человек, который женился на деньгах и хвалится этим. Только я никак не могу взять в толк: тебе-то зачем деньги? Ты же у нас поэт. Тебе как поэту деньги противопоказаны. Поэт должен быть чист и нищ. Ты сам об этом как-то говорил. Ты же до сих пор стишата кропаешь. Недавно в подпитии декламировал вирши… Голуби с фронтона дворца Минелли срут в одинокую душу поэта в первых лучах восхода… Жуть какая-то… До такого еще додуматься!..