До самой ночи все у него как-то не клеилось. Он домой пришел раньше Ирины и, как часто бывало в таких случаях, сам взялся готовить ужин. Поставил варить рис. Нашел в холодильнике охлажденную курицу, разделал и принялся жарить. Но у курицы было странное желеобразное мясо, и Сошников с нарастающим раздражением наблюдал, как по мере жарки из курицы сочится жижа и мясо ее катастрофически быстро ужимается, наполняя сковороду желтым бульоном, так что вместо жареной курицы получался суп. Несколько раз даже подступало желание вытряхнуть получившуюся похлебку в помойное ведро. Пока занимался курицей, переварил рис в слипшуюся клейкую массу. Да еще ухитрился обидеть тестя, в общем-то деликатнейшего человека. Тесть притащился на кухню, сел у открытого окна, костыли прислонил к подоконнику, стал курить — пока не было Ирины. Машинально оглаживал культю в подшитой штанине — результат тромбоза. Стал заползать своим старческим скрипом в самую душу:
— А я сегодня во двор спускался. Думал, смогу к мужикам на дальнюю лавку дойти. Не дошел, у подъезда посидел, покурил и домой.
— И то хорошо, Семен Иваныч.
— А сосед-то, Алексеич из второго подъезда умер. Еще полгода назад!
— Не знаю. Может быть. Я его не знал.
— Он, говорят, умер от инсульта. Было два удара. Один дома, второй в больнице.
И так до оскомины — Сошников и убежал бы, да плиту нельзя было оставить.
— Его в больницу привезли, дома у него только рука отнялась, а в больнице уже до конца… Мне его дочь рассказывала. А ты ее не знаешь? Такая высокая…
— Нет, не знаю.
— А что же это у вас в газете написали, что третий мост через речку строить будут?
— Я не знаю, что у нас написали.
— Не знаешь?
— Семен Иваныч, я же говорил, что не читаю газет, а наш «свисток» тем более не читаю. И вообще на кой черт вам нужен третий мост, если вы все время сидите дома!
А уж когда пришел Сашок, на нем сорвал злость и вовсе с удовольствием. Сашок с ходу не то что спросил, заявил как должное:
— Пап, я за компом посижу.
Сошников почувствовал даже что-то сладко мстительное.
— Нет, нельзя, ты сидишь за ним целыми днями. Сегодня будешь читать книгу.
— Ну не сижу я, честное слово! Когда тебя не было, я не сидел…
— К тому же ты лжешь. Сколько раз, когда я приходил неожиданно, монитор оказывался горячим.
— Ну, пап, я немного, ну, пока каникулы… А потом будешь говорить, что школа и тоже нельзя…
— А вот нет! А будешь настаивать, я тебя за такое ослиное упрямство накажу. Лишу компьютера на неделю! Или вообще расшибу его ко всем чертям!
Но после этого, кажется, успокоился или, скорее, затих. Хотя пространство — и вокруг него, и внутри — оставалось перевернутым вверх тормашками.
Ирину не дождался, поел без нее, инстинктивно желая побыть одному. Она это желание в нем сразу разгадала. Стоило ей заглянуть в зал, где он тупо сидел перед телевизором, сказать: «Привет!» — и услышать в ответ его «Привет…» — чтобы уже не приставать к нему. Она весь вечер оставалась где-то на периферии. На кухне говорила с отцом. Понятное дело — тут же отпустила на улицу Сашку. Но Сошникову уже все равно было. Потом, наверное, ужинала. Впрочем, потревожила его только однажды, когда сама пришла в зал и переключила телевизор:
— Ой, что ты ерунду смотришь!
Он поднялся, демонстративно хмыкнув, взял из стенки первую попавшуюся книгу, ушел в спальню. При этом пытался вспомнить: а что же смотрел по телевизору?
Отбой этим вечером встретил с облегчением и уснул почти сразу — так крепко, что, кажется, проспал бы беспробудно не то что до утра, а и до обеда следующего дня. Но, наверное, посреди ночи поймал себя на том, что смотрит в потолок, подсвеченный снизу уличным фонарем. Он застал свое воображение как раз на той минуте, когда оно, присев на корточки, вздрагивающими руками собирало ружье: сцепило стволы с ложем, прищелкнуло цевье, зарядило его двумя патронами. Одной рукой он сложил капроновый мешок вчетверо, сунул рядом с собой под дерево. Стал, прислонившись спиной к этому дереву, чувствуя сквозь майку грубые неровности коры. Но краем зрения видел, как жесткий мешок стал топорщиться, сложенный край поднимался. Наступил на него. И тут только заметил висевшую на тонкой паутинке маленькую зеленую гусеничку. Дунул на нее, гусеничка сделала сальто-мортале и вновь повисла перед самым носом. Скосил глаза на часы: на экранчике проступали циферки — 15:20. Возможно, что оставалось десять минут до намеченного времени, если, конечно, хозяин нужной машины не изменил своей пунктуальности. Возле самого уха стал назойливо звенеть комар. Паутинка удлинилась, гусеничка дотянулась до листочка снизу, ощупала краешек и обхватила его крохотными ручками. На часах, будто из преисподней, вывалилась следующая циферка — 15:21, в груди отозвалось глухим провальным ударом. Комар отодвинулся на периферию слуха, но тут опять налетел близко, стал звенеть у самого уха, пробуравливая дыру в мозге, так что хотелось снести ударом собственную голову, лишь бы пресечь это вторжение… 15:22… 15:23… Комар уселся на висок у самого уха. И здесь требовалась выдержка, медленность движений, чтобы не спугнуть, чтобы первым же ударом… 15:24… Шлепнул себя по уху с такой дурью, что мог и ухо повредить. Загудело во всей голове.
Сошников сел в постели. Осторожно, чтобы не разбудить Ирину, поднялся, вышел на кухню, плотно прикрыл дверь, включил свет. Тело было в испарине, руки дрожали, подступала тошнота и в правом ухе гудело, возникало ощущение, что оно оглохло. Стал шурудить в нем мизинцем. Да еще примешивалось странное ощущение нестройности во всем окружающем. Он замер, осмотрелся, пытаясь сосредоточится на чем-то одном, но сознание разлеталось, и вся кухня казалась распадающейся на отдельные предметы, почему-то плохо прилаженные друг к другу: лампа в белом абажуре, будто бы кособоко задралась к потолку, хотя он понимал, что лампа должна висеть абсолютно ровно; окно в занавеске, которая как-то странно зашевелилась, так что страх пополз в сердце; стол утратил прямоугольность и будто бы отъехал с привычного места; и тут же сбоку что-то стало налетать, давить — оказалось, что всего-навсего висевший на крюке рушник. Утробно включился холодильник, Сошников вздрогнул, сделал шаг, его повело в сторону, что едва устоял. Стало совсем невмоготу, никак нельзя было справиться с этим. У окна отдернул занавеску, инстинктивно ища запертому в кухне взору больше простора. Но и за окном уличный фонарь дробился на массу искаженных полосок, полумесяцев и кружочков, мельтешащих в крышах автомобилей. Какая-то тень проскользнула в удалении, но не человек, а будто непонятное животное. И тут нашел на подоконнике зажигалку и пачку «Золотого руна», которое курил тесть. Вытянул одну сигаретку, взял зажигалку, вернулся за стол, уселся, чувствуя, что дрожь гуляет по всем телу.
Одно обстоятельство теперь казалось ему важным: он ничему не удивлялся. И при этом отвлеченно думал, что, наверное, надо бы удивиться, поскольку любой нормальный человек, которого посетили подобные галлюцинации, удивился и обеспокоился бы. Но он все равно не удивлялся и не обеспокоивался, ему было просто тошно. Может быть, стоило разбудить Ирину и все ей рассказать… Что рассказать? Все о бреде. Но как разбудить, ей завтра на работу… И что все-таки рассказать?.. Все как-то нелепо… При этом он видел, что все-таки способен рассуждать логично. Он думал, что если разум подозревает самого себя в том, что он сместился в некие запредельные области, то это означает, что он все-таки сохраняет рассудок, потому что разум, не сохранивший рассудка, не способен понять того, что он ненормален… Нормальный же разум… Надо было что-то с этим делать… Невозможно было прикурить — так сильно дрожали руки. Уже полтора года, с того самого весеннего дня, он не курил вовсе. Теперь же хотел закурить без всякого сожаления. Крепко закусил сигаретку и, наконец, крутанул колесико зажигалки. Вспыхнул желтый язычок, тут же распространивший на стороны маленький ток тепла. Двумя руками придвинул к себе этот крупно вздрагивающий огонек, кое-как попадая им в кончик сигаретки, и жадно затянулся, втягивая щеки, чувствуя, как кисловатый и колкий дымок устремился в грудь. Сумел удержаться от кашля. И тогда старые ощущения разом ожили в нем, он будто после долгого голодания отведал что-то сытное. Выпустил дым упругой струйкой. Зажмурился, затянулся еще раз полными легкими. А еще через несколько секунд закружилась голова, повело так, что пришлось вцепиться в столешницу, потому что показалось, что сейчас упадет с табурета, но это уже было свое — земное, вполне понятное.
