— Как гуляет? Время уже десятый!
— Ты каждый раз сообщаешь о том, что уже поздно, мне. А ему ты об этом почему-то забываешь сказать. — Она как-то жалко улыбнулась. — Сашке уже десять лет, и раз папа устранился от его воспитания, то еще удивительно, что он совсем не ушел из дома.
Он поморщился, что было и в какой-то степени желанием оправдаться. Настроение смялось окончательно. Он стал есть, не очень вникая в качество еды, которая изысканностью не отличалась — макароны и котлета. Он только понял, что котлета — рыбная. А раз рыбная, значит, дело опять дошло до строгой экономии.
Ирина села на детский низкий стульчик, меж колен опустив чуть не к полу сцепленные уставшие пухлые свои руки.
— Ты хоть знаешь, из чего котлеты? — спросила тихо.
— Из рыбы, — равнодушно сказал он.
— Из путассу. Дешевле и дряннее, кажется, ничего не бывает.
— Нормальные котлеты, — тихо сказал он и опять пожал плечами.
— Я даже не говорю, как мы будем праздновать Новый год. Я не знаю, что мы завтра будем есть, когда заплатим за квартиру и за кредит? Это вся твоя, с позволения сказать, зарплата.
Он молча, не глядя на нее, жевал.
— Это на три тысячи меньше, чем моя зарплата. Это даже меньше, чем папина пенсия, — улыбка ее становилась все жальче.
— Ты же видишь, я не бездельничаю, — наконец сказал он. — Я каждый месяц выдаю полтора плана. И так везде — ни в одной газете не платят больше.
— Может быть… Но ты же, наверное, опять заходил в книжный?
— Ну, заходил, мне нужно было, я давно присмотрел… В конце концов, это не такие большие деньги.
— Для нас большие. Ну хорошо… Я тебя не упрекаю книгами и даже не упрекаю пьянками, хотя можно бы и не частить. Я хочу просто поговорить.
— Ну вот же — говорим.
— Нет, я хочу поговорить о том, что будет дальше…
— Ну и?
— Мне кажется… — она мялась, не решаясь сказать главного. — Ты не думал, что стоило бы заняться чем-то другим?.. Каким-нибудь другим делом?
Он отложил вилку. Она со своей тихостью умела взвинчивать получше, чем иные одержимые психозом мамаши семейств заводили своих муженьков-«пасынков». Но он сделал над собой усилие, заговорил спокойно:
— Хорошо. Может, ты права. В принципе, то, чем я сегодня занимаюсь, журналистикой назвать трудно, я и сам давно думаю, что надо уйти… Не жалко… Но куда я подамся, подумай сама. Я больше ничего не умею, как только бумагу марать. — Он хмыкнул. — И какой смысл — зарплаты везде одинаковые, город совершенно нищий. Даже если заняться гоп-стопом, больше не заработаешь.
— Зачем так утрировать. Было же время, когда ты мог… Ну ладно, я не говорю, чтобы ты опять занимался куртками, я понимаю, что время прошло… Возвращайся хотя бы в рекламные агенты, пиши рекламу, ты сам говорил, что на этом деле сейчас неплохо зарабатывают… Другие как-то вертятся. Можно поехать в Москву. Кто-то из твоих же друзей работает в Москве, домой приезжает на выходные, зато получает в четыре раза больше, а работы в два раза меньше твоей. Ты же сам рассказывал.
— Ты предлагаешь стать мне гастарбайтером?
— Ну хорошо, не надо гастарбайтером. Но все равно надо что-то предпринимать, как-то шевелиться.
— А я не хочу… — наконец тихо проговорил он то настоящее, что было на его сердце.
— С этого и надо было начинать.
— Я ничего не начинал, начала ты.
— Какая разница…
— Я не хочу превращать свою жизнь в крысячью суету.
Она с усталым видом поднялась с табуретки, собираясь выйти.
— Надо жить по средствам, — опережая ее отступление, процедил он. — И не надо было брать дурацкий кредит.
— Ну да…Уже слышали.
— А вот и не надо прыгать выше задницы, — говорил он, кривя губы, торопясь выговориться и чувствуя, что уже сорвался, что теперь его понесет по кочкам. Поднялся, вышел следом за ней в зал. — Вчера ты поставила чудовищную дверь, которая к нашей квартире просто не подходит, купила кровать, на которой спать невозможно, бока болят, а нормальную кровать я, дурак, на помойку вынес!
— Пожалуйста, потише, соседи услышат…
— Сегодня, понятное дело, не на что купить кусок хлеба. И обвиняешь в этом ты меня!
Она оперлась рукой о телевизор, который, вероятно, собиралась включить, отвернулась вполоборота, поджала губы. Хотела что-то сказать, но он продолжал, не давая ей возразить:
— Теперь ты хочешь поставить абсолютно ненужные, нелепые, воняющие пластмассой окна, из-за которых хочешь сослать меня в Москву. Зачем нужны семье пластмассовые окна, если из-за них семьи не будет!
— Знаешь что… — Ее заметно вибрирующий голос обещал скорые слезы. — Я только помечтала об этих окнах… Да разве мы когда-нибудь сможем!.. А ты… А я… — Она наконец громко всхлипнула. — Как мы живем — посмотри… Уже никто так не живет. Мы обычного мяса не ели два месяца. Путассу, макароны, картошка, ножки Буша — как праздник… А у ребенка единственная радость — жалкая шоколадка, когда ты приходишь поддатый, и это в его возрасте, когда ему нужны новые джинсы и кроссовки, чтобы в школе над ним не смеялись. И компьютер, компьютер — без конца. Да и тот старый, списанный… Все бегают и бегают эти бесконечные человечки, он уже отупел от них.
— Неправда, он всегда был тупой. Сколько я бился с ним, чтобы приучить читать! Если человек способен час просидеть с «Робинзоном» на коленях, смотреть в раскрытую книгу и ни строчки не прочитать, — и это «Робинзона»! — значит, он от рождения тупой. Надо с этим смириться, какой получился!
— Он не тупой. Он упрямый. Да, он такой же упрямый, как ты… И его нельзя было так заставлять читать — под угрозой ремня… Вот ты и добился…
— А я тебе говорю, что у человека нет мозга! Зачем же биться головой о стену — все равно не отрастет!.. Да что мы все спорим, посмотри вокруг: все нормальные люди сейчас так живут.
— Я и смотрю вокруг. Нормальные люди так не живут… — Всхлипнула второй раз. — Это ненормальные так живут, это два-три придурка твоих дружков, таких же голодранцев, так живут… Нормальные люди уже давно живут цивилизованно. И я хочу жить, как живут нормальные люди. Цивилизованно…
— Цивилизованно? — процедил он с пожирающим сарказмом. — Вот оно, оказывается, как — цивилизованно… Поставить дурацкую бронированную дверь и пластиковые окна!.. А я всегда думал, что цивилизованно — значит, прочитать пусть немного, хотя бы тысячу достойных книжек. И говорить об этих книжках!.. И еще быть порядочным человеком! Но оказывается, цивилизованно — это обрастать говенным ненужным барахлом!.. — Голос его тонул, захлебывался в сарказме. — Значит, уподобиться толстому хомяку вот с такой мордой, — он надул щеки и показал руками их предполагаемую толщину, — который тянет и тянет в свою нору, и все ему мало, все уже он не знает, что бы ему еще такого упереть, сгородить и сожрать… А я должен ради этого что-то придумывать! Ехать в Москву гастарбайтером!.. Бред какой-то!..
Она вдруг, как-то убито ссутулившись, опустилась на стул, и всё — заплакала, сунувшись лицом в ладони.
— Я еще и хомяк. Никому не нужный, растолстевший, страшненький хомяк.
— Что ты выдумываешь, я же не о том! — в замешательстве проговорил он. — Ты же все прекрасно понимаешь… — Он сразу обмяк, устремился к ней, обхватил ее голову, прижал к себе, стал гладить ей волосы, тихо виновато приговаривая: — Ты меня совсем не так поняла. Ты очень даже симпатичная… И ты же знаешь, что я тебя люблю и иной жизни не представляю… В конце концов, я не прав, я что-нибудь придумаю. Дай немного времени — все уладится. Все у нас будет очень хорошо. Поверь мне… Помнишь, как я одно время зарабатывал? И опять что-нибудь придумаю.
Обоим было хорошо известно, что уже ничто не придумается, ничто не поменяется.
По временам он думал, подразумевая прежде всего Ирину и себя: всем ли подходит правило, что если мужчина долго живет с женщиной, то перестает видеть ее цельно. Так, как видел ее много лет назад, еще в самом начале, всю разом, когда его еще могло обволакивать тонкое ощущение, в которое вмещалось неделимое «моя Ира». А потом образ начнет дробиться на мелочи: пальцы, короткие и пухлые, и запястье перехвачено, ну, личико еще ничего, а вот фигура уже поползла, особенно когда садится, бока выпирают, и шея с этой некрасивой складкой, и уже такие явные намеки на раннюю одышку… И так — до абсурда! Утром она могла спросить: «Как я выгляжу?» Он, даже не повернув головы: «Нормально…» — не потому что пренебрегал ею до такой степени, а потому что и правда подспудно знал, как она выглядит — по его мнению, ни так, ни сяк, — и знал, что именно она предприняла для наведения лоска, сколько туши употребила для ресниц, какую кофточку надела, насколько тщательно вычистила сапожки. А у самого не стихает раздражение за какую-то мелочь, о которой невозможно вспомнить полчаса спустя.
