Являясь, подобно березе, одним из самых распространенных деревьев средних и северных широт России, ель издавна использовалась в хозяйстве. Ее древесина служила топливом, употреблялась в строительстве, хотя и считалась материалом не самого высокого качества, что нашло отражение в поговорке: «Ельник, березник чем не дрова? Хрен да капуста чем не еда?» [113: I, 519]. Упоминания о ели в древнерусских источниках (где она называется елие, елье, елина, елинка, елица) носят, как правило, чисто деловой характер: «дровяной ельник», «еловец» (строевой еловый лес) и т. п. В образе ели люди Древней Руси не видели ничего поэтического: еловый лес («елняк большой глухой») из‐за своей темноты и сырости отнюдь не радовал глаз. В одном из текстов XVI века написано: «На той де земле мох и кочки, и мокрые места, и лес старинной всякой: березник, и осинник, и ельник» [416: 49]. Произрастая по преимуществу в сырых и болотистых местах, называвшихся в ряде губерний «елками», это дерево с темно-зеленой колючей хвоей, неприятным на ощупь, шероховатым и часто сырым стволом (с которым иногда сравнивалась кожа Бабы-Яги [78: 574]) не пользовалось особой любовью. Вплоть до конца XIX века без симпатии изображалась ель (как, впрочем, и другие хвойные деревья) и в русской поэзии, как, например, у Ф. И. Тютчева:

А поэт и прозаик рубежа XIX и XX веков А. Н. Будищев писал:

В отличие от лиственных деревьев хвойные, по мнению А. А. Фета, «порý зимы напоминают», не ждут «весны и возрожденья»; они «останутся холодною красой / Пугать иные поколенья» [472: 183]. Лев Толстой в «Войне и мире», описывая первую встречу Андрея Болконского с дубом, также пишет о том неприязненном впечатлении, которое «задавленные мертвые ели» производят на героя: «Рассыпанные кое-где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме» [452: V, 161]. Отрицательное отношение к ели, ощущение ее как враждебной человеку силы встречается иногда и у современных поэтов, как, например, в стихотворении Татьяны Смертиной 1996 года:

А Иосиф Бродский, передавая свои ощущения от северного пейзажа (места своей ссылки – деревни Норенской Архангельской области), замечает: «Прежде всего, специфическая растительность. Она, в принципе, непривлекательна – все эти елочки, болотца. Человеку там делать нечего ни в качестве движущегося тела в пейзаже, ни в качестве зрителя. Потому что чего же он там увидит?» [82: 83].

Деталь лубочной картинки «Изображение Сатира, показывавшегося в Испании в 1760 году», конец XVIII в. // Ровинский Д. А. Русские народные картинки. Атлас. Т. 1. СПб., 1881. № 376. Нью-Йоркская публичная библиотека

Анализируя растительные символы русского народного праздничного обряда, В. Я. Пропп делает попытку объяснить причину исконного равнодушия, пренебрежения и даже неприязни русских к хвойным деревьям, в том числе к ели: «Темная буроватая ель и сосна в русском фольклоре не пользуются особым почетом, может быть, и потому, что огромные пространства наших степей и лесостепей их не знают» [360: 56].

В русской народной культуре ель оказалась наделенной сложным комплексом символических значений, которые во многом явились следствием эмоционального ее восприятия. Внешние свойства ели и места ее произрастания, видимо, обусловили связь этого дерева с образами низшей мифологии (чертями, лешими и прочей лесной нечистью), что нашло отражение, в частности, в известной пословице: «Венчали вокруг ели, а черти пели», указывающей на родство образа ели с нечистой силой (ср. у Федора Сологуба в стихотворении 1907 года «Чертовы качели»:

Слово «ёлс» стало одним из имен лешего, черта: «А коего тебе ёлса надо?», а «еловой головой» принято называть глупого и бестолкового человека.

Ель традиционно считалась у русских деревом смерти, о чем сохранилось множество свидетельств. Существовал обычай удавившихся и вообще самоубийц зарывать между двумя елками, поворачивая их ничком [см.: 160: 91; 357: 312]. В некоторых местах был распространен запрет на посадку ели около дома из опасения смерти мужского члена семьи [см.: 453: 18–19]. Из ели, как и из осины, запрещалось строить дома [см.: 159: 13]. Еловые ветви использовались и до сих пор широко используются во время похорон. Их кладут на пол в помещении, где лежит покойник. Вспомним хотя бы «Пиковую даму» Пушкина: «…Германн решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником» [364: V, 348]. Еловыми ветвями часто выстилают путь похоронной процессии:

Веточки ели бросают в яму на гроб, а могилу принято прикрывать на зиму еловыми лапами. «Связь ели с темой смерти, – как пишет Т. А. Агапкина, – заметна и в русских свадебных песнях, где ель – частый символ невесты-сироты» [4: 5]. Ср. также в фольклоре остарбайтеров – советских людей, угнанных на работу в Германию во время Второй мировой войны:

Время возникновения (или же усвоения от южных славян) обычая устилать дорогу, по которой несут на кладбище покойника, хвойными ветками неизвестно [см.: 152: 94], хотя упоминания о нем встречаются уже в памятниках древнерусской письменности: «И тако Соломон нача работати на дворе: двор месть и песком усыпает и ельником устилает везде и по переходам такожде» («Повести о Соломоне», XVI–XVII вв. [цит. по: 416: 49]).

На православных кладбищах долгое время сажать елки возле могил было не принято. Однако в середине XIX века это уже случалось. Вспомним описание Тургеневым могилы Базарова: «две молодые елки посажены по обоим ее концам» [464: VIII, 188].