Под персоналистской системой мы понимаем культурные представления, согласно которым болезнь может быть результатом более или менее активного и намеренного вмешательства осмысленного агента (будь то бог, сверхъестественная сила или человек). В этом случае больной будет рассматриваться как объект агрессии (иногда и агрессии, направленной на самого себя) или наказания в отношении конкретного лица. В такой системе вопрос ставится не только о диагнозе, но и о том, кто и почему заболел. В натуралистских системах, напротив, недуг объясняется в безличных терминах, как будто составляющие тело физические элементы приходят в беспорядок, в неравновесное состояние, и причину нарушения можно полностью описать в природных терминах[17].
Понятно, что приведенная классификация – это всего лишь абстракция. На самом деле этиологические системы в целом являлись или являются плодом более или менее налаженного симбиоза элементов обеих систем, различающегося в зависимости не только от принадлежности к определенному времени и культуре, но и от различия позиций отдельных групп и индивидов в рамках одного общества и одной ситуации. Исчезновение описанной в этих терминах многофакторной системы сверхъестественных элементов, подчеркивание роли бессознательного в персоналистской этиологии или противостояние более натуралистской позиции науки и более персоналистской позиции здравого смысла существенно не меняют формальной состоятельности данной модели. Она исходит из целого ряда факторов, выступающих в качестве причин болезней, а не из представления о переходе от персоналистской к натуралистской модели, как более соответствующей научному взгляду на мир[18].
Разумеется, приведенные соображения не сводятся лишь к попытке избежать, путем усложнения модели, упрощенных выводов, вытекающих из идеи о смене систем. Ведь если переключить наше внимание с содержания медицинских знаний на понимание причин болезни и на общие принципы понимания причинности, можно будет ответить на вопрос, почему проповедь Кьезы имела такой успех. Существовали и другие целители, лечившие болезни природными средствами или прибегавшие к сверхъестественному. Кроме того, нельзя объяснить популярность нового врачевателя только проведенными им успешными исцелениями или надеждами на выздоровление пациентов, разочаровавшихся в предшествовавших попытках. Не стоит и сводить наблюдаемый феномен к обычному проявлению господствующей культуры.
В самом деле, представления людей о возможных манипуляциях и лечении вытекают из более или менее обширного перечня вероятных причин болезни – не только с точки зрения различных представлений о приемах лечения и о пригодных для него врачевателях, но и с точки зрения общего ощущения безопасности и веры в полезность лечения и социальный авторитет данного типа лекарей. Одно дело – приписывать болезнь множеству разных причин, не выстраивающихся в строгую иерархию (общественные отношения, природа, сверхъестественное), и совсем другое – приписывать ее единственной причине или упорядоченной иерархии ряда возможных причин.
Итак, различие между натуралистской и персоналистской этиологией заключается также в форме каузальной структуры[19]. В первом случае это простая схема: Природа → нарушение равновесия → болезнь; во втором – сложные связи:
Первый вывод состоит в следующем: хотя методика Кьезы подразумевала язык и объяснения персоналистской этиологии, тем не менее из‐за явного акцента на уникальности заболеваний (подтверждаемого процентным соотношением 90 случаев из 100) по своей структуре она схожа с методикой натуралистской медицины, сводя все к одной причине и отвергая идею множественности причин, по всей видимости весьма распространенную в том обществе. Здесь и кроется разгадка его успеха.
Сантена в конце XVII в. переживала сложный период, что было связано с войной и ее последствиями[20]: резким сокращением сбора урожая зерна и винограда из‐за мародерства солдат и, соответственно, растущей смертностью; все это сопровождалось социально-психологическим кризисом, вызванным новыми опасениями, усложнением контроля механизмов межличностных отношений, невозможностью предвидеть развитие событий, а также управлять ситуацией и выстраивать собственное поведение. В атмосфере нараставшего беспокойства перед лицом бедствий, обрушившихся на село, Кьеза предлагал простое объяснение, предлагавшее – по крайней мере в его расширенном виде – новое и неизвестное прежде истолкование: так происходил переход от многофакторной модели к однозначной связи. Значительность сана священника придавала силу скудной в теоретическом отношении проповеди Кьезы.
Я не хочу сказать, что потребность в объяснительной теории обязательно ведет к поискам единства, скрытого за внешним разнообразием, простоты под маской сложности, порядка за беспорядком или закономерности, кроющейся за исключением. Конечно, общего правила не существует. Я не могу исключать, что в иных ситуациях чрезмерный порядок или чрезмерная простота заставят предпочесть противоположное: беспорядок и сложность. Однако в рассматриваемом нами случае мы сталкиваемся не с обычным разнообразием представлений о причинных связях, приводящих к болезни, а с особой ситуацией тревожности, вызванной обостренным состоянием неопределенности. Если возможно предложить общую формулу, то в подобных случаях из‐за тревожного умножения причинного ряда возникает сильная склонность к более или менее устойчивому восприятию объяснительных гипотез, способных упростить или выстроить иерархию причинности.
8. Итак, было бы неверно полагать, что «закат магического» при истолковании заболеваний стал следствием постепенного расширения врачебной практики и роста медицинских знаний. Как показывает случай Сантены, имел место длительный период симбиоза и сознательного взаимоукрепления – по меньшей мере в идеологическом плане – естественных и сверхъестественных способов лечения, причем не только на неопределенном начальном этапе, но и на протяжении всего периода, в ходе которого натуралистские объяснения изолировались от новой медицинской космологии, порожденной рационализмом. Это очень любопытная проблема, в том числе позволяющая понять специфику медленного и на большом отрезке времени бесконфликтного распространения новшества: в этой сфере мы видим существенное отличие от взрывных процессов, часто тесно связанных с техническими изменениями.
Свидетельства, собранные Габриеле, охватывают 22 излечения, и все они совершенно однотипны. Почти во всех случаях присутствует общий элемент: «испробовав разные средства и не видя никакого облегчения болезни», люди прибегают к услугам экзорциста как второй инстанции. Нередко, как в ситуации с аптекарями Монтефамельо, Джованни Антонио Канавезио и Джованни Антонио Тезио, сами работники медицинской отрасли – а иногда, как явствует из показаний, даже и врачи – предлагают обратиться к заклинателю бесов, поскольку неизлечимость с медицинской точки зрения наводит на мысль о порче, о сверхъестественной причинности, если допустить, что это очевидное для нас различие таким же образом мыслилось и крестьянами XVII в.
Существование гипотезы о сверхъестественном имело следствием явную тенденцию к снятию ответственности с медицинской науки. Соответственно, очевиден и поразительный результат идеологической подоплеки практики медиков, чей социальный статус чрезвычайно вырос (мы увидим это на примере семей Тезио и Кастанья в Сантене): он приносит богатство, престиж и власть. Медицина и изгнание бесов не враждуют: по крайней мере в повседневной жизни крестьян и горожан они солидарны во взаимном самооправдании.
