Итак, я писал грамотно, но чтение книг было для меня тяжелой обузой. Я доставал из папиного книжного шкафа два громадных тома – «Войну и мир» и «Тихий Дон», прикидывал их на вес и думал, неужели столько можно прочитать? Чтение было для меня тяжкой необходимостью. У меня не было любимых писателей и книг. Но был сильно ра́звитый дух противоречия. Поэтому я назло прочитал то, что в школе традиционно не любят: «Мертвые души» Гоголя и «Преступление и наказание» Достоевского. На сочинениях я всегда выбирал только свободную тему, благо, Софья Рубеновна всегда одну из трёх тем оставляла свободной. Однажды в десятом классе, она высказала свою неудовлетворенность однообразными куцыми списанными сочинениями по литературе. А после паузы добавила: «Только Мурадян пишет искренние творческие сочинения, с размышлениями и анализом». Я ликовал в душе! Потому что это было правдой. В другой раз я писал «Образ Раскольникова». Не помню, как именно я раскрывал образ Родиона Романовича, но заканчивал я свой опус словами: «На месте Раскольникова я поступил бы так же!». Софья Рубеновна приписала на полях: «Убил бы человека?» и поставила тройку. Надо сказать, что я только после этого серьезно задумался над романом. Мне казалось, раз главный герой, значит прав. Глупо, но я так мыслил.

Вероника Никандровна преподавала нам математику с пятого класса, то есть алгебру, геометрию, тригонометрию. Арифметику мы учили с Лаурой Грантовной, интересной тётей-пышкой с тонким голоском.

Лучшей математичкой нашей школы считалась Светлана Егишевна, но я прошагал школу мимо неё. Все эти табели об учительских рангах, суета, чтобы выгадать хорошего педагога – это удел родителей, их постоянные разговоры, оценки, осуждения или похвала. Ученик сам не способен понять, насколько качественно преподан материал. Конечно, в вопросах подготовки к высшему образованию имели значения тематические кружки, дополнительные занятия, уже в наше время набирало обороты репетиторство, некоторые учителя вели дополнительные группы для поступления в вуз. Но я, к счастью, учился в то хорошее время, когда объема школьной программы было достаточно, чтобы сдать экзамены в институт хотя бы на четвёрку.

С Вероникой Никандровной не было проблем, она всё объясняла доходчиво, и сама была такая домашняя, простая русская баба, невысокая, с выпирающим животом и бедрами, курносая, со светлыми стеклянными глазами, некрасивая (прости, Господи, за эту шаблонную фразу, очень неуместную в отношении к любой женщине).

Математика закончилась в моей учебной жизни после первого семестра первого курса с познанием красиво звучащих на слух понятий интеграл и дифференциал. А Вероника Никандровна появилась снова, но уже как пациентка. Я работал рентгенологом, наверно, уже лет пять. Сделав ей рентгенографию и томографию легких, пришёл к выводу, что у неё опухоль бронха закрыла ток воздуха в нижнюю долю, вызвав пневмонию.

Примерно в это время как-то так получилось, что ко мне на работу зашёл Арут Алхазян. Он жил и работал в Киеве, был торакальным («тараканьим», подчеркивал Алхаз) хирургом. Я, недолго думая, достал отложенные снимки. Мы обсудили их как знатоки (первые пять лет врачебной практики очень способствуют росту амбициозности). Мы вынесли вердикт: prognosis pessima^[15]. Тогда же я услышал впервые непривычное для слуха «рачок» от Алхаза. Этот и многие другие профессиональные термины использовались в России, в русском мире, именно так, легко и немного цинично, без драматизма, который они несут больным людям. Только после обсуждения снимков я открыл Алхазу, что снимки принадлежат Веронике Никандровне. Он принял эту информацию безэмоционально, как и положено врачу. Это спустя десятки лет накапливается и начинает мешать работе сентиментальность и сопереживание.

Вероника Никандровна вскоре умерла, и я больше не помню ни одной подробности.

Наш младший, Юрик, учился с Гарником, внуком Вероники Никандровны в одном классе. Ребята были дружны, а со временем, когда дети выросли, мы стали дружить с семьёй Саркисянов, с дочерью Адой, сыном Арменом и с мужем Карленом Егоровичем.

Карлен Егорович был такого же невысокого роста, как Вероника Никандровна, тоже светлоглазый. Но, тем не менее, как и какими судьбами, молодой армянский парень привёз из России такую невзрачную жену, – осталось загадкой. И всё было бы ничего, достойная семья, хорошие дети и внуки, но уже на седьмом десятке вдовца Карлена Егоровича искусил бес плотской утехи, он потянулся к молодой любовнице, и, как это нередко бывает, на одном из свиданий испустил дух прямо во время любовной кульминации, как говорят в народе, «остался на бабе». «Опозорил нас на весь город!» – причитали и Ада, и Армен.

Когда я вошёл первый раз в квартиру Вероники Никандровны, меня одолела хорошая зависть. Темный дубовый паркет вперемежку со светлым буком был уложен в сложный орнамент. Я мог представить, сколько времени елозил на коленях мастер, формируя такую красоту! Армен так и сказал, что к вечеру каждого дня не чувствовал под собой онемевших ног. Были и весьма драматические события в их семействе, но всё это не относится к теме моей школы и учителей.

Веронику Никандровну я вспоминаю с тёплой улыбкой, она не была ни крикливой, ни жесткой, ни несправедливой, объясняла предмет наглядно, доходчиво, терпеливо, вела внеклассный кружок по математике, который я посещал с Юрой Мысоченко.

Вероника Никандровна была хорошей учительницей!

Химик Михаил Амбарцумович, Мхо, стоял, мне кажется, на вершине пирамиды уважаемых и справедливых учителей, чья строгость не раздражала, а мобилизовала. Характеристика педагога всегда опережает его появление в твоей жизни. Мы все, только заступив в девятый класс знали, что с Мхо никакие фокусы не проходят, только знания. Он носил очень тёмные очки, скрывая искусственный глаз, но эта пара коричневых стёкол в роговой оправе сверлила нас насквозь, разоблачая интригу в самом зародыше. Невозможно было, не выучив урок, выкрутиться, проскочить. Он как лазером бегло сканировал класс, пока мы ещё стояли в приветствии, и уже знал, кто сегодня примет хвалу, а кто пойдёт на заклание. Именно так я попался в третьей четверти в десятом классе. В этот день была новая тема, новый тип задач, и я, уж не помню почему, это было для меня нехарактерно, не подготовился к уроку. Михаил Амбарцумович безошибочно выделил жертву этого дня и позвал меня к доске. Там я с первой же минуты поднял лапы кверху – не готов! Двойка для меня, конечно, ЧП, но не смертельно. А вот на следующий урок я не подготовился сознательно, думая, оценка есть, пусть двойка, но клеточка в журнале заполнена, ещё не скоро спросят. Но наш химик имел на этот счёт другое мнение, очень отличное от моего, и сразу позвал меня к доске…

Это уже был позор! Двадцать два в классном журнале, причем, не карандашом! И это по химии, профилирующему предмету для будущего медика! Выпускной класс!

После урока Михаил Амбарцумович подозвал меня и предложил сделку. «Смотри, – говорит, – Мурадян, в третьей четверти у тебя двойка, значит годовая тройка. Аттестат на два балла будет ниже. Подумай! Я могу тебе поставить пять, но при условии, что ты гарантируешь сдать вступительный экзамен по химии в мединститут на отлично. Даю тебе на раздумывание два дня».

Кому-то это могло показаться глупым, что я мучился два дня, прежде чем дать слово, т.е. взять ответственность. Я мучился тем, что задача была поставлена некорректно. Если бы речь шла о выпускном экзамене, я бы легко согласился. Но как я могу быть уверенным, что сдам вступительный экзамен по химии на пять, и не куда-нибудь, а в Ереванский медицинский институт! Кто-то мог сказать: подумаешь, не сдержал слова, – аттестат на всю жизнь даётся. Но М.А. недаром был уважаемым учителем и опытным педагогом, он знал не только психологию каждого ученика, но и его родословную. Именно он открыто восхвалял принцип потомственности и говорил, что для правильной оценки знаний ученика имеет большое значение, когда учитель знает не только родителей ученика, но и его родню, среду проживания и происхождения.