Но она уже не обратила на его оговорку внимания, в душе у нее пели фонтаны рая, она буквально взлетела по лестнице на третий этаж и впорхнула в комнату легко, как балерина из Парижской оперы. «Сокамерницы» показались ей милыми и добрыми, и она от души пожелала, чтобы Сюзанна справилась со своей неразрешимой дилеммой, чтобы Надин каким-то образом получила ускользнувший от нее диплом, чтобы Эмма поняла, где ее счастье, и вернулась к матери… Она сознавала, конечно, что все ее благие пожелания таковыми и останутся, но… Чего не бывает!..
Она еще думала о вещах радостных и прекрасных, когда Эмма, свернувшаяся клубочком в изножье кровати и потихоньку щелкавшая ноготком по экранчику своего компьютера, наверно, лекция Надин ей поднадоела, заметила:
– Тут, кстати, обсуждают эту твою Флоренцию.
– То есть?
Эмма стала читать.
– Еврокомиссия обратилась к правительству Италии с требованием немедленно отменить дискриминационное постановление флорентийской мэрии…
– Правильно, – сказала Надин удовлетворенно. – Нельзя же всех мусульман мазать одной краской. Из-за кучки сумасшедших подняли такой шум…
– Не из-за кучки сумасшедших, – возразила Дора, – а из-за бесценных шедевров.
Надин отмахнулась.
– Это были всего лишь копии!
– Сегодня копии, а завтра?
– Все равно они не имеют права.
– Имеют! Это их город.
Надин всплеснула руками.
– Что за дремучие у тебя представления! Что значит – их город?! Европа – открытое пространство. Все, что в ней есть – общее.
– Для европейцев, – уточнила Дора.
– Мусульмане тоже европейцы. Сотни миллионов их имеют европейское гражданство.
Дора закусила губу, но тут вдруг вмешалась Сюзанна.
– Слушай, Надин, по-моему, у тебя как-то слишком просто все выходит. В доме должны быть хозяева. Пусть гостеприимные, приветливые, доброжелательные, все так. Но если гости приходят в дом ломать мебель и бить посуду, неужели хозяева не имеют права закрыть перед ними дверь?
– В таком доме, как европейский, не имеют, – ответила Надин авторитетно.
– Тогда это не дом, – вздохнула Сюзанна, – а какой-то приют. Вроде этого.
– Дуры вы обе, – бросила Надин сердито.
– Террорист-смертник подорвал себя в Центре искусств королевы Софии в Мадриде, – сказала Эмма, не поднимая головы от компьютера. – Какие-то молодчики обрызгали краской панно Дельво в брюссельском метро.
– Но…
– В Афинском Акрополе бомба, подложенная неизвестными людьми, разбила две из четырех кариатид…
Надин попятилась назад, наткнулась на стул и шлепнулась на него.
Ив бережно водил пальцами по мягкому теплому пластику, исподтишка наблюдая за раскрасневшейся Дорой, накрывавшей на стол. Готовить она не умела, но с каким трогательным рвением старалась сделать все наилучшим образом, с великим тщанием раскладывала немудрящие закуски, аккуратнейшими кубиками нарезала овощи для салата, вот она расставила тарелки, разложила салфетки, отступила на шаг от стола, прищурившись, вгляделась в творение своих полудетских рук и нахмурилась, что-то было не так, передвинула бокалы, приборы, опять отступила… От одного ее вида в комнате становилось светлее, эдакое маленькое ходячее солнышко. Впрочем, как женщина, она такой уж маленькой не была… или была? Трудно сказать. Худенькая, в сущности, она была столь мелкокостна, что все ее суставы и прочие бугорки тонули в плоти, и она казалась чуть ли не пухленькой, круглые плечи, небольшие, но тугие груди, полные губы… Больше всего ему нравилось восхитительно наивное выражение всегда широко открытых глаз, сразу создававшее впечатление беспомощности или беззащитности, так и хотелось схватить ее в объятья и загородить от отвратительного мира, в котором ей… как, впрочем, и всем… приходится жить.
Он перевел взгляд на словно расцветавшую под его пальцами скульптуру, это был не портрет, как он сначала задумал, когда она в первый раз распустила волосы, хлынувшие по спине, а потом вдруг, непроизвольно, наверно, перекинула вперед несколько густых прядей и застенчиво прикрыла грудь, его прямо ударило, святая Агнесса! Эта сублимированная сексуальность, именно так он представлял себе «невест Христовых», не девственницы, нет, женщины, подвергшиеся некогда грубому насилию, отвратившему их от блаженства земного, и потому обратившиеся к небесному, конечно, Бернини уже воспроизвел этот феномен, но более откровенно, он же видел в нем больше стыдливости и страха, он знал женщин лучше, чем Бернини, двадцать первый век предоставлял мужчинам иные возможности, куда шире стала палитра доступного для утоления их аппетитов прекрасного пола, включившая в себя категории женщин, в былые времена совершенно недосягаемые даже для неутомимых искателей любовных приключений… хотя ручаться трудно, нравы в те времена тоже были не самые суровые, по крайней мере, на деле… в любом случае, он с прекрасным полом был знаком отнюдь не понаслышке и давно понял, что современная якобы освободившая женщину цивилизация швырнула ее во власть подонков и сластолюбцев… И эта бедная девочка тоже успела всякого навидаться… она казалась девочкой, хотя ей и в самом деле исполнился двадцать один… впрочем, неудивительно, как можно повзрослеть в мире, где все решают за тебя… За исключением тех нескольких процентов поколения, которые то ли под влиянием, если не давлением родителей, то ли в силу рано проснувшихся амбиций, некоторая часть, возможно, и из тяги к знаниям, начинают учиться и тем самым закладывают основу будущей карьеры, остальные обречены на прозябание, максимум достижимого – работа в сфере услуг, тоже не безразмерной, а будущее прочих, иными словами, подавляющего большинства, уже определено государством: пособие, которого достаточно, чтобы платить за место в том же государственном приюте, то есть иметь, где спать, есть и мыться, чтобы хватило на вино… или пиво, даже во Франции теперь больше пьют пива, чем вина, не говоря о северной или центральной Европе… на дешевую еду и подержанную одежду, на футбол, дискотеки, электронное барахло… плюс еще гарантированный минимум медицины, и это все дадут без всякого труда, и не надо никуда стремиться, поскольку большего все равно не добьешься… так зачем взрослеть, когда столь просто жить, ничего не делая, жить или существовать, но кто способен уяснить себе разницу… Он вылепил выглядывавший из пышных завитков сосок левой груди и очертил контур правой… Это, конечно, была не совсем Агнесса, презревшая земные вожделения и мысленно отдававшаяся небесному жениху, но и не совсем Дора, которая вовсе не думала ни о каких женихах, ни земных, ни небесных… впрочем, так было вчера, а сегодня, может, что-то и изменилось?.. но тут, в скульптуре, в которой сквозь застенчивость и испуг проглядывала спящая сексуальность, она была уже не вчерашняя, вчера она жила еще в ушедшем от нее мире девочки-школьницы, теплом, уютном, где есть мама и папа и своя комнатка, маленькая, но непременно на солнечной стороне с игрушечным мишкой на кровати… конечно, когда-нибудь она ушла бы из этого мира или, скорее, мирка, сама, но жестоко из него выброшенная, цеплялась за прошлое отчаянно… Жестоко и безответственно! Он мог понять ее родителей, пожелавших остановиться в своем свободном падении, не достигнув дна, но где чувство ответственности за любимое дитя?..
– Ив, – позвала Дора тихо. – Все готово, можно садиться за стол. Если только ты…
– Все в порядке, я закончил. На сегодня, во всяком случае.
Он выключил подогрев, соскользнул с высокого рабочего стула и, как недавно Дора, отступил на шаг или два, дабы обозреть свое творение. Нет, эту вещь он продавать не станет, даже если его озолотят… впрочем, золотить его, конечно, никто не будет, но сколько-то там, несомненно, предложат, в последние годы возрос интерес к классическим формам, и коллекционеры вкупе с богатыми любителями искусства начали потихоньку вкладывать деньги в новую… или новую старую?.. скульптуру, самому ему все эти веяния и тенденции были до лампочки, он работал в той манере, какой работал, и если мода обходила его стороной, тем хуже для моды… однако теперь мода стала под него подлаживаться, появились даже почитатели, тем более покупатели, не очень много, конечно, скульптура – игрушка дорогая, правда, удачно подоспели новые материалы подешевле, что снижало цену и позволяло круг этих покупателей расширить… его, впрочем, в пластиках привлекала отнюдь не только цена, не все их принимали, но ему нравилось, он всегда любил лепить, он верил своим пальцам, хотя иногда они его пугали, словно обретая самостоятельность и создавая воплощения, не вполне совпадавшие с образами, сложившимися в уме… пугали или смущали, но это было приключение, волшебство… а пользоваться резцом ему всегда немножко претило, все равно, что ласкать женщину руками в перчатках… Нет, конечно, он и резцом владел, вполне был способен высечь из мрамора своего Давида, будь у него мрамор… хотя Давид у него душевного отклика не вызывал, его любимой микеланджелевской работой была голова Брута, и вообще, Микеланджело, конечно, неоспоримая вершина жанра, но стилистически ему были ближе Джамболонья или Бернини… С Джамболонья его роднила и творческая судьба, пусть и появившийся на свет в Голландии, но француз, отправившийся на поклон к итальянскому искусству… стилистически, да, Джамболонья и Бернини, но по духу все-таки Микеланджело…
