Космос не прощает снисходительной небрежности и излишней самоуверенности.

Космос не прощает глупой рискованности и ничем не обоснованной самонадеянности.

Космос не прощает дураков.

Да, космос может простить, если ты рискуешь лишь собственной жизнью, ну, может, еще жизнями пары уверенных в себе и немало поживших соратников.

В этом случае космос может отнестись снисходительно даже к самой безумной авантюре, хотя два эти слова – «космос» и «авантюра» несовместимы.

Но космос никогда не простит тех, кто вздумал бездумно рисковать многими чужими жизнями.

И неважна причина такого риска – ведь благими намерениями вымощена дорога в ад…

На момент выхода на нашу крейсерскую скорость до пункта назначения Мэйн-1 оставалось шесть дней и шестнадцать часов. Разгон прошел успешно как для корабля, так и для тех, кого на борту старого рудовоза просто не должно было быть – для трехсот пятидесяти пассажиров, набившихся в переоборудованный трюм.

Успех не вскружил мне голову.

Следующие сутки я почти не спал, продолжая делать все, чтобы бортовые системы поддержания жизнедеятельности продолжали работать в штатном режиме. Несколько крупных искристых замыканий, небольшой, но очень пугающий пожар, отказавший модуль жизнеобеспечения, спятивший ремонтный дрон, пяток протекающих труб и две крупные утечки… Мы справились со всем этим и еще с целым списком мелких проблем в рекордные сроки.

И количество возникающих проблем пошло на спад…

Вот тут я позволил себе налить стаканчик ликера Торус-Экстра.

Налить налил, а вот выпить в тот чертов черный день – первый из адской недели – не успел.

И ведь не выпил по смешной причине – я постеснялся запаха алкоголя изо рта. Смешно, действительно смешно, но я не выпил из нежелания показаться тем, кто пьет на работе. И это при том, что все пассажиры то и дело видели, как я мечусь из одного конца километрового корабля в другой, каждый раз что-то перенося, налаживая, втыкая или, наоборот, выдирая… После почти суточной вахты у меня была уважительная причина выпить стопку ликера. И никто бы не осудил. Но я не выпил. Хотя старый стаканчик уже был у самого рта… Но тут пискнул зуммер, и будничный голос Вафамыча спросил через интерком:

– Тим… к-хм… то есть… капитан Градский… уже покинули мостик?

По этим словам стало ясно, что рядом с ним есть кто-то из пассажиров. А по спокойному голосу было понятно, что ничего серьезного не случилось – о как же я ошибался! И не только я… Но в тот момент я ни о чем не подозревал. Поэтому я отставил стаканчик, щелкнул по экрану и ответил:

– Капитан на связи. Случилось что?

Официальных корабельных терминов вроде «Докладывайте» и прочих я избегал как чумы. И остальные члены команды следовали моему примеру. Вот и сейчас старший механик ответил в свободном ключе:

– Госпожа Третьякова говорит, тут возникла небольшая проблемка…

– С чем?

– С кем, – поправил меня Вафамыч. – Троих пассажиров штормит по полной, капитан. Озноб, высокая температура, и у них нараспашку открыты все шлюзы…

– Не совсем понял, – признался я, и почти сразу в эфире прозвучал чужой сухой женский голос, любезно пояснивший суть выражения:

– Обильная рвота и понос, капитан Градский. У троих пассажиров.

– Нехорошо, – отозвался я, окончательно отодвигая от себя стаканчик ликера и поднимаясь на уставшие ноги. – Им совсем плохо?

– Они неплохо держатся, – ответил механик и, чуть помедлив, добавил: – Но одинаковая болезнь сразу у троих…

– Да, – согласился я, уже шагая в сторону люка, что открывал доступ к главному коридору, ведущему в центральный шлюз. – Пищевое отравление?

– Скорей всего. Они как раз с час назад ужинали. Но у остальных все нормально – только у этих троих…

И снова вклинился сухой женский голос, что звучал уже чуть тревожней, но все еще буднично:

– Уже у пятерых. Еще у двоих те же симптомы… мне только что сообщили. Итого пятеро с возможным отравлением некачественной пищей. И дай бог, чтобы это было именно так…

– Дай бог? – переспросил я. – А может быть хуже?

Ответа не последовало. Забыв про отдых и ликер, я отправился в трюм, где пообщался с обладательницей суховатого голоса – госпожой Третьяковой. Она оказалась битой жизнью женщиной неопределенного возраста. Пронзительный прямой взгляд, худое вытянутое лицо, рост два метра с небольшим, стрижка под ноль и когда-то сломанный да так и не выправленный как следует нос. Держась спокойно, не пытаясь улыбаться или ободрять, она сообщила, что какие-либо предположения пока делать рано, но самое большее через десять часов все станет ясно.

Моя неопытность в этой сфере мигом вылезла наружу, когда я решил, что она говорит об уже заболевших. Нет. Она говорила о еще здоровых – о той оттесненной ее властным голосом темной массе людей, что пытались услышать обрывки нашего разговора. Пока мы разговаривали, десяток добровольных помощников уже стаскивал к «туалетному» углу, как мы его называли, пластиковые матрасы, самодельные стойки, одеяла и все прочее. Они оборудовали изолированный лазарет, и в этот же вечер уже прозвучало страшное слово «карантин».

Тем же равнодушным голосом Анастасия Третьякова рассказала о семилетней давности вспышке гриппозного заболевания на Торусе-9. Тогда за неделю они потеряли сорок семь человек, а вирус был занесен залетным торговым судном. Само по себе заболевание было известным, о нем была большая информационная подборка, но что толку даже от самой точной информации, если не располагаешь нужными лекарствами?

Я не сразу понял намек. Но когда меня выпроводили, и я топал обратно по центральному коридору, до меня внезапно дошло…

Проклятье! Пусть все будет банальным пищевым отравлением, а не…

Это оказалась кишечная инфекция.

Мы узнали об этом через несколько часов. Свалились сразу десятеро. Не успел я вдуматься в эту кошмарную новость, как интерком снова ожил и принес новость пострашнее – еще шестеро заболели. Дальше короткие сводки начали приходить каждые полчаса.

Еще двое…

Заболел еще один.

Сразу трое еле дошли до лазарета, им совсем плохо.

Найден источник заражения – пищевые консервы, что хранились в одном из поселений годами в качестве НЗ. Им пожертвовали ради отправившихся в новую жизнь пассажиров, ведь отдавать надо самое лучшее. Это дар вышел нам боком – именно в этих чертовых банках ждала своего часа зараза.

А интерком продолжал выплевывать новость за новостью.

Заболело еще трое.

Несколько «первых» пациентов из тех, что свалились раньше остальных, начали оправляться. Это была первая светлая новость, пришедшая на исходе вторых суток пути. Следующая новость ободрила меня еще сильнее – шестеро заболевших начали приходить в себя, а новых заболеваний не было уже восемь часов. Как раз в это время мы с командой обсуждали план действий – и Лео настаивал на крутом развороте и возврате в сектор Торуса-9. Я почти согласился с его доводами, когда нас ободрили хорошими новостями…

Мы решили продолжать путь. Это оказалось огромной ошибкой.

На четвертые сутки заболело больше сорока пассажиров, а еще двое умерли – как раз из тех, кто уже приходил в себя и кому прочили выписку из импровизированного лазарета.

Смерть на борту…

Смерть в забитом до отказа трюме. На корабле без оборудованного медблока и без морга.

Я не был тем, кто отнес завернутые в одеяла тела в соседнее безвоздушное холодное помещение, где и оставил их плавать в невесомости. Это сделал один из уже болеющих, воспользовавшись старым скафандром из нашего запаса. Я сам – как и вся команда – уже третий день не покидал наших изолированных помещений.

Строгий карантин. Мы в ужасе наблюдали за происходящим с помощью пяти установленных в трюме и лазарете камер.

В тот же день закончились вообще все хотя бы отдаленно подходящие под этот случай лекарства. Да вообще практически все лекарства закончились – никто не делал больших запасов медикаментов всего для недельного путешествия в один конец. Мы отдали все, что у нас было, но это как капля в море – особенно на пятый день, когда болело уже две сотни пассажиров и еще пятеро умерли и были отправлены в импровизированный морг.