Принято считать, что согласно «Корпусу Гиппократа» искусство медицины складывается из трех частей. Первая – лечение диетой (диэтология, иначе именуемая диэтетикой), вторая – лечение лекарствами (фармакология), третья – навыки мануальной помощи (хирургия). Нетрудно заметить, что классификация, представленная в «Корпусе», основана на способах оказания медицинской помощи, т. е. способах воздействия, имеющихся в арсенале врача. Триада медицинского знания, по Герофилу, состоит из «вещей, касающихся здоровья» (анатомии и физиологии, описывающих нормальное состояние организма), «вещей, касающихся болезни» (знания об общей патологии) и «нейтральных вещей», вбирающих в себя все три компонента медицины по Гиппократу. Таким образом, для Герофила все способы воздействия, по существу, нейтральны. Выбор метода терапевтического воздействия должен быть основан на иных знаниях и оценках – сведениях о характере нормальных физиологических и патологических процессов, протекающих в организме[77]. Герофил тем самым подчеркивает, что инструмент (лекарство, способ операции) глубоко вторичен и может быть так или иначе использован (или не использован) в зависимости от того, что врачу подсказывают его общие знания о норме и патологии.
Именно поэтому оппозиция Герофилу и его последователям со стороны школы эмпириков должна оцениваться как сознательная и абсолютно последовательная. Для российской, а в некоторой части и для зарубежной историографии характерна несколько снисходительная позиция, уравнивающая в правах все античные медицинские школы[78]. Таким образом, одинаково оцениваются и натурфилософские учения, представлявшие собой их мировоззренческую основу. Нам такой подход представляется неверным по следующим причинам. Во-первых, он не учитывает целостную динамику развития явлений, существующих в истории медицины на каждом отдельно взятом этапе, – они не возникают «ниоткуда» и не исчезают «в никуда». Наше видение основной линии истории медицины, как последовательного преемственного развития древнегреческой рациональной медицины от Гиппократа к Галену и далее, сквозь известные исторические события, к зарождению современной научной медицины можно оспаривать по форме. Однако невозможно игнорировать внутреннюю взаимосвязь развития медицинской теории и практики в течение двух с половиной тысяч лет. Именно поэтому в своей книге «Зарождение медицины как науки в период до XVII века»[79] мы предложили четко различать феноменологический и эпистемологический подходы к анализу истории медицины. Во-вторых, еще раз обратим внимание читателя на тот факт, что ко временам Галена последователи гиппократовской медицины составляли меньшинство врачебного сообщества. Именно с этим, а также с содержательной частью оппозиции эмпириков по отношению к гиппократовской традиции мы связываем угасание интереса к анатомическим вскрытиям, а впоследствии и полный отказ от них. Это невозможно объяснять только религиозными запретами на вскрытия человеческих тел. Ранее, применительно к Ликею, мы уже отмечали это. Мы убеждены, что объяснение основных векторов развития медицинской теории с помощью одного религиозного запрета при своей кажущейся значимости, по существу, является совершенно бессмысленным. Прибегая к такому объяснению, мы пытаемся неким глобальным социокультурным фактором замаскировать отсутствие системного анализа структуры медицинского знания во взаимосвязи с философией того времени. С позиции современного врача (а большинство историков медицины имеют врачебное образование), польза знаний анатомии и физиологии представляется очевидной, а врачебная практика, исходящая из таких знаний, – единственно правильной. Это убеждение следует в контексте исторической перспективы считать крайне наивным, совершенно не принимающим во внимание картину мира врачей начиная с II в. до Р.Х. и кончая временами Галена. Отсюда и историографическая традиция, отмечающая огромные успехи Александрийского Мусейона времен Герофила и Эрасистрата как центра прорывных фундаментальных исследований в анатомии и физиологии, а последующее развитие медицины до Галена – как странный период мистического забвения работ великих александрийцев, неожиданно востребованных Галеном[80]. В эту схему совершенно не укладывается очевидный факт: знания, накопленные в Александрии, и письменное наследие Герофила были известны позднейшим поколениям врачей вплоть до Галена. Поощрения первыми представителями династии Птолемеев научных исследований, в рамках этой точки зрения, также совершенно иррационально сменяются гонениями на науку со стороны представителей той же династии в середине II в. до Р.Х. И, наконец, вовсе необъяснимым, в таком случае, представляется наличие оппозиции Герофилу и его последователям со стороны представителей других медицинских школ. Ведь правильность подхода к медицине, основанного на анатомических и физиологических опытах, кажется столь очевидной!
В исторической действительности наследие Герофила в период II в. до Р.Х. – I в. совершенно не определяет состояние медицинской теории и практики. На наш взгляд, это связано с сознательным неприятием принципов рационального познания в медицине со стороны врачей-эмпириков. Гален следующим образом характеризует их отношение к принципам научного познания: «Ты же, как я прекрасно знаю, поражался, но, конечно, не моим словам, а глупости эмпириков, которые, хотя я сделал им столь много уступок в столь важных темах, не использовали это на благо себе, но впали в новые заблуждения, не меньшие, чем прежде. Поражает их невежество, какое-то исключительное бесстыдство и бесчувствие, превосходящее бесчувствие скотов: ведь подтверждения своих мнений им получить неоткуда, и даже если бы им дали возможность их получить, они не смогли бы ею воспользоваться. Да и невозможно увидеть или запомнить столько тысяч различий, наблюдающихся у больных, – какая библиотека вместит столь великую книгу, какой разум сохранит столь обширную память?»[81] И далее: «И пусть никому не кажется, что я пользуюсь рассуждением Платона о том, что если некое занятие направлено на познание природы того, что оно изучает, то это наука, а если нет, то это некое ремесло и опыт, но не наука. “Ведь я, – говорит он, – не могу назвать наукой то, что не имеет логики”»[82].
В современной теории науки существует понятие «картина мира» и дополняющее его «исследовательская программа» ученого. Если мы попытаемся (конечно, с определенной долей условности) представить себе картину мира врачей-эмпириков, нам следует разобраться с натурфилософскими основами их взглядов. С одной стороны, это непростая задача, поскольку в историографии отсутствует традиция такого анализа. Историки медицины в целом признают наличие связи исследовательской программы Галена с натурфилософией Платона и Аристотеля, но только потому, что об этом прямо и ясно пишет Гален[83]. Более того, он внимательно и аргументированно анализирует все то, что он заимствует от своих великих предшественников, как и все, с чем он не соглашается, либо развивает и дополняет. Нам достаточно очевидна взаимосвязь картины мира и исследовательской программы врачей-методистов с атомистической теорией во всех ее модификациях – от классики Демокрита до позднейших версий Эпикура и Асклепиада. Собственно говоря, Асклепиад вынужден был предложить свои особенные объяснения движения атомов именно в силу необходимости интерпретировать наблюдаемые в практике врача физиологические процессы[84]. Однако, уделив в своих работах достаточно внимания взаимосвязи клинической практики врачей-методистов[85] с натурфилософией атомизма, мы практически не анализировали вопрос о фундаментальной основе взглядов врачей-эмпириков. Более того, тексты Галена, ранее введенные нами в научный оборот, давали повод к заключению о довольно спокойном отношении великого врача к своим коллегам-эмпирикам. Трактаты Галена, публикуемые в данном томе «Сочинений», дают автору этих строк основания для постановки вопроса о необходимости более внимательного исследования взглядов представителей школы эмпириков.
