Это сейчас строки 1926 года могут кому-то показаться абстрактной и наивной архаикой, но для меня и многих моих ровесников в семидесятые годы их наполнял очень конкретный смысл. Зачитываясь романом Николая Островского «Как закалялась сталь», я летел вместе с Павкой Корчагиным в конной лаве, строил узкоколейку, бился за правду, и все это делало из меня человека. Евгений Александрович Абрамов на мой вопрос о значимости Гражданской войны для их поколения ответил сдержанно и просто: «Это было важно».

Булат Окуджава в 1957-м написал свой скромный шедевр «Сентиментальный марш», завершающийся такими словами:

Достаточно посмотреть в «Заставе Ильича» на лица тех, кто затаив дыхание слушает в 1962-м Окуджаву с этой песней в Политехническом, чтобы простые слова Абрамова задышали глубочайшими историческими смыслами. Это действительно было важно для миллионов людей.

Вот одним из тех самых комиссаров, о которых поет Окуджава, и стал в начале двадцатых Петр Галанза. Службу нес в политуправлении Западного фронта, ставшего в 1920 году главным фронтом Советской Республики и отразившего крайне опасное наступление польских войск. Штаб фронта в разное время находился в Смоленске и Минске, что очевидно повлияло на жизненную географию Петра Николаевича. Сразу по окончании боевых действий, в 1923 году, он становится доцентом Смоленского государственного университета, а после преподавательской работы в Казани, где он некоторое время занимал пост ректора, Галанза в течение десяти лет руководит одной из кафедр Белорусского госуниверситета. На юрфак МГУ он пришел работать в 1945 году. Написал первые советские учебники по всеобщей истории государства и права. Пользовался уважением и, очевидно, любовью студентов. Геннадий Ильич Соломаха рассказал, что во время занятий на их первом курсе Галанза обещал им суровое испытание во время сессии. Однако в действительности экзамен принимал очень мягко, и ответ по билету напоминал скорее беседу. Петр Николаевич в такие минуты любил пить чай из граненого стакана в подстаканнике и листать утренние газеты.

Завершая краткий и, разумеется, далеко не полный обзор профессуры юридического факультета МГУ, сложившейся на тот момент, когда Михаил Треушников поступил в университет, необходимо вспомнить и Сергея Сергеевича Остроумова. Причин тому множество, но самая главная, пожалуй, та, что, отвечая на мой вопрос о преподавательском составе факультета начала шестидесятых годов, большинство однокурсников Михаила Константиновича, с которыми мне посчастливилось встретиться, первым делом называли именно этого профессора. Читая лекции по скучнейшему, казалось бы, предмету «судебная статистика», он делал это, по общему признанию, самым артистическим образом. Великолепные данные прирожденного оратора, очевидно, играли свою немаловажную роль, однако подозреваю, что дело заключалось не только в них. Сама дисциплина, несмотря на ее подчеркнутую прозаичность и даже бухгалтерскую сухость, судя по всему, увлекала профессора Остроумова тем исторически сложившимся политическим напряжением, которое возникло вокруг нее начиная с тридцатых годов. До этого периода все количественно-качественные показатели преступности в нашей стране были открыты для общества, а вот сборник «Статистика осужденных в РСФСР 1922–1934 гг.» вышел из печати уже с грифом «Секретно». Идеологи строительства нового общества сочли картину текущей преступности неуместной для отражения облика самого светлого и самого прогрессивного на планете государства. Неудобные цифры разрушали создаваемую концепцию преступления как отживающего свой век и не имеющего системного характера пережитка мрачного прошлого. Под раздачу попала и важная социологически-правовая научная дисциплина криминология. Эта наука изучает причины и условия преступности, а также пути и средства ее предупреждения. Светлые умы и энтузиасты тридцатых решили, что раз преступности в качестве системного явления в СССР больше не существует, то и предупреждать уже, к счастью, нечего. Повсюду царит конструктивный и ясный дух с полотен художника Дейнеки (который в 1933 году, кстати, все же написал идеологически не совсем выдержанную картину «За занавеской», ушедшую в 2015 году на лондонском аукционе MacDougall’s за 2 миллиона 248 тысяч фунтов). Абсолютно гоголевская ситуация вокруг судебной статистики и криминологии в Советском Союзе середины двадцатого века напоминает мне фрагмент книги «Русская республика» историка Н. И. Костомарова, где он описывает специфику противопожарной профилактики в средневековом Новгороде: «Не видно, чтоб новгородцы принимали какие-нибудь меры предупреждения. Пожары считались Божьим наказанием, и против них можно было защищаться молитвою. В 1342 году владыка со игумены и попы замыслил пост; и ходило духовенство по монастырям и церквам с крестами; и весь Новгород молился Богу и пресвятой Богородице, дабы отвратить от себя праведный гнев небесный».

Шутки шутками, но судебная статистика в СССР была засекречена на протяжении почти шестидесяти лет, а криминология считалась чем-то вроде лженауки. Обнародование сведений о преступности и судимости признавалось разглашением государственной тайны. Полагаю, требовалась немалая гражданская смелость и сила характера, чтобы в таких условиях ратовать за изменение подобного положения вещей. Профессор Остроумов и его молодая коллега по юрфаку Нинель Федоровна Кузнецова оказались одними из первых в стране ученых-юристов, которые вдохновились идеями профессора Алексея Адольфовича Герцензона и в шестидесятые годы сделали начальные важнейшие шаги в этом направлении. В 1964 году Сергей Сергеевич впервые прочитал пробный курс лекций по криминологии на вечернем отделении, а вскоре в этой инициативе юридического факультета МГУ к нему присоединилась и Нинель Федоровна. В 1965 году, как вспоминает Геннадий Ильич Соломаха, вышло постановление ЦК КПСС о преподавании криминологии в высших учебных заведениях. Анализ социальных причин преступления, а также особенностей личности преступника и его окружения перестал считаться профанацией.

Вот какими людьми, вкратце, были наставники и учителя Михаила Константиновича Треушникова и всех его однокурсников в период обучения в Московском государственном университете. «Величайшие ученые», – сказал мне о них Евгений Александрович Абрамов. А я не могу не вспомнить еще и строки поэта Николая Тихонова: «Гвозди б делать из этих людей: крепче б не было в мире гвоздей».

Переходя к разговору об университетской молодежи того времени, а также о специфической атмосфере, которая царила в ее среде, стоит, пожалуй, вновь обратиться к роману советского писателя Валерия Осипова «Факультет журналистики». Мне кажется, ему удалось ухватить особенный дух, присущий тому поколению молодых людей. Вообще, мировоззренческие маркеры каждой генерации настолько неповторимы, интенсивны и так сильно въедаются в саму ее суть, что диалог с любым другим поколением ведется на слегка иностранном языке. В этом смысле на планете всякий раз живет как будто новая волна пришельцев, не понятных ни своим ближайшим предшественникам, ни тем, кто придет на смену.

В книге Осипова описано крайне любопытное явление в университетской среде. Не могу сказать: придумал он его или взял из реальной жизни, но для меня оно служит камертоном умонастроений советской молодежи пятидесятых-шестидесятых годов. Причем не тех, что форматировались на системном уровне государственным идеологическим аппаратом, а тех, которые складываются сами собой внутри каждого поколения и, собственно, определяют его подлинное, а не навязываемое диктатом допреальности лицо. «Хива» – так называет Валерий Осипов странное и очень творческое объединение студентов и преподавателей МГУ, функционирующее в качестве независимого социального организма. Никакой связи со столицей древнего Хорезма, естественно, не прослеживается, кроме разве что намека на мощную витальность древних тюрков, и это отсутствие формальной логики даже в названии самого явления подчеркивает своеобразную анархичность его природы.