Успех Борисова в 1955 году заставил оппозиционную молодежь Театра им. Леси Украинки положить за пазуху камень, который, спустя несколько лет, в течение которых Борисов «выстрелил» еще несколько раз (особенно феерично в фильме «За двумя зайцами»), она бросила в Олега.
В 1955 году в театре начали репетировать «Дни Турбиных» Михаила Булгакова. Первый запрет Министерства культуры УССР последовал на стадии репетиций (довольно редкий случай даже для советских времен). Пьеса была названа «сомнительной». Не понравилось цензорам от культуры и то, что подготовкой спектакля занялся отсидевший в сталинских лагерях (пусть и реабилитированный) Леонид Викторович Варпаховский. Театр апеллировал к министру культуры СССР Николаю Александровичу Михайлову, и репетировать разрешили, недвусмысленно намекнув, что уж спектакль-то запретят точно.
«Мы, – вспоминает Рушковский, – приступили к репетициям с большим воодушевлением. Булгаковская пьеса совершенно выбивалась из тогдашнего советского репертуара…»
Булгакова Варпаховский знал лично. Пьесу эту Леонид Викторович ставил в тбилисском Русском драматическом театре им. А. С. Грибоедова в 1954 году. В январе 1955 года приступили к репетициям. На роль полковника Турбина был назначен Юрий Лавров, Лариосика – Олег Борисов, Елены – Татьяна Семичева, Николки – Николай Рушковский… В мае 1956 года спектакль был готов.
К премьере напечатали афиши и продали билеты сразу на четыре первых показа – 9, 10, 11 и 12 июня. Но не тут-то было! В газете «Радянська культура» появилась заметка, автор которой – А. Козлов – буквально набросился на никем еще не виданный спектакль: «Разве это сочинение отражает героическую борьбу украинского народа, разве в нем показаны лучшие люди Украины, отдавшие жизнь за становление нового общественного строя? Бурные революционные дни Октября отображены в пьесе Булгакова сквозь призму восприятия белогвардейской семьи Турбиных, сужены до интересов затхлого дворянского мирка…»
В те времена подобные заметки просто так не появлялись. Скоро стало ясно, что это только начало травли. В Министерство культуры Украины стали поступать письма писателей, чьи имена, кроме поэта Миколы Бажана, неизвестны даже профессиональным литературоведам. Все они требовали немедленного запрета показа пьесы. Бажан писал, например, что пьеса Булгакова еще в 1920-е годы вызвала «активное возражение общественности» в Москве и на Украине, что «компетентные руководящие органы» дали тогда разрешение на ее постановку только во МХАТе, что роль трудящихся в ней не показана, что она «враждебна делу дружбы русского и украинского народов» и одновременно «льет воду на мельницу украинских националистов». «В чем, в чем, – писал Олесь Бузина, – а в петлюровщине Булгакова до этого еще никто не обвинял! Но Бажан умудрился навесить на него ярлык даже “националиста”!» Бажан, надо сказать, требовал запретить «Дни Турбиных» во всех театрах страны и остановить экранизацию, которая планировалась на «Мосфильме».
Борис Курицын считает, что «за демагогией украинских писателей скрывались не столько убеждения, сколько зависть к таланту Булгакова. Они чувствовали, что появление “Турбиных” обнажает убожество их официозной драматургии».
В те дни, когда Театр им. Леси Украинки боролся за выпуск спектакля, в Харьков на гастроли приехал Московский драматический театр им. К. С. Станиславского и с большим успехом показывал… «Дни Турбиных».
25 октября 1956 года, после обращения Варпаховского к секретарю ЦК КПУ по вопросам идеологии Степану Васильевичу Червоненко (был послом СССР в Чехословакии в годы Пражской весны. – А. Г.), украинские власти разрешили устроить закрытый просмотр «Дней Турбиных», на который были допущены только актеры, занятые в спектакле, а также чиновники Министерства культуры и представители Союза писателей. Не задействованных в постановке артистов в зал не пустили. Заместитель министра культуры Леонид Куропатенко лично стоял у служебного входа и определял, кого впустить, а кого завернуть. Он остановил и Олега Борисова. Когда Олег заявил, что он актер этого театра, Куропатенко в ответ прокричал: «Вы – актер, а я – министр!», забыв от усердия, что только первый заместитель.
По завершении спектакля состоялось обсуждение, если, конечно, можно назвать обсуждением непрекращающийся крик «рецензентов»: «Никаких художественных достоинств в пьесе нет!»… «Лариосик, наверное, остался в Киеве, чтобы вредить советской власти!»… «Булгаков – белогвардеец! На сороковом году советской власти нет смысла показывать пьесу о белогвардейцах!»… «Пьеса сталкивает русский и украинский народы и направлена на реабилитацию Петлюры!»…
И Министерство культуры Украины пьесу «Дни Турбиных» 29 октября 1956 года окончательно и бесповоротно запретило. «Творчество» гонителей Булгакова и Варпаховского оценили. Один из них – Юрий Смолич – получил дивиденд: уже в следующем году театр обязали поставить очередную поделку – инсценировку по его «бессмертному» роману «Рассвет над морем», ту самую, после которой игравший «выдающегося полководца» времен Гражданской войны Григория Котовского Михаил Федорович Романов, выходя на поклоны вместе с Олегом Борисовым (связной Сашко Птаха), приговаривал: «Извините, пожалуйста. Я ничего не могу сделать. Приходится и такое играть. Извините, пожалуйста».
Однажды в «Рассвете…» Олег с Михаилом Федоровичем изрядно на сцене похулиганили. Связной должен был встретиться с Котовским и передать указание Центра. Встречу назначили в кабинете врача. Конспирация. Котовский – Романов набросил на себя белый халат, подошел к Сашко Птахе – Борисову, попросил его открыть рот и сказать «А-а-а…». Связной в ответ должен был прошептать: «Завтра в полдень» – о предстоящем появлении отряда на помощь Котовскому. Но Сашко Птаха – Борисов, как и полагалось настоящему пациенту врачебного кабинета, ответил «А-а-а…». Тогда Котовский – Романов, едва сдерживая смех, предложил сказать «Б-э-э…». «Больной» просьбу выполнил. И так – буква за буквой. До тех пор пока суфлер Яков Эммануилович Бликштейн шипящим шепотом не призвал их вернуться к тексту.
Бликштейн говорил Борисову: «Я, Олег, еще до сих пор дирижирую под пластинки. У меня нет своего оркестра. Завтра в Киеве выступает Филадельфийский оркестр, но меня на концерт не отпустили, потому что я один такой суфлер – вы же знаете… Вечером всегда спектакль, и, значит, я работаю. Я никогда не услышу Филадельфийский оркестр. Но я знаю, какую программу они будут играть. Они приехали в Киев и будут играть Тридцать девятую симфонию Моцарта. Я представляю, как они будут играть! Знаете, Олег, какое это большое сочинение! При всем этом я независим ни от кого – запись того же оркестра, правда с другим дирижером, но с этой же симфонией, есть у меня в фонотеке – я под нее буду сам дирижировать! У меня все продумано, все проводочки подсоединены… даже если выключат свет, я буду в порядке! Ведь эта симфония у меня здесь… – Он постучал по своей голове бамбуковой дирижерской палочкой. – Я знаю ее наизусть!»
На следующий день в Театре им. Леси Украинки давали какой-то спектакль, и Олег иногда поглядывал в суфлерскую будку. Бликштейн не видел никого из артистов, он был в темных очках. Он даже не смотрел в сторону сцены. Что-то мурлыча себе под нос, упоенно рисовал в воздухе какие-то фигуры и круги. Его плечи и огромные брови ходили в такт Моцарту.
«Он, – записал Борисов, – выработал иммунитет. О такой независимости можно только мечтать».
Тогда же, в 1956-м, Борисов сыграл Мишу в пьесе Максима Горького «Дети солнца» и Гульельмо Капую в спектакле «Ложь на длинных ногах» Эдуардо де Филиппо.
Этот спектакль любопытен тем, что стал первой работой выдающегося – в мировом масштабе – художника Давида Боровского, с которым Олег Борисов дружил всю жизнь (на свадьбе Давида и Марины Боровских Олег лихо отплясывал фрейлехс) и который стал автором памятника Олегу Ивановичу на его могиле на Новодевичьем кладбище. 22-летний Давид работал тогда в декорационном цехе театра. Его, четырнадцатилетнего, принимал на работу заведовавший этим цехом Гавриил Пименович Кучак, дедушка Аллы Латынской, будущей жены Олега. Гавриил Пименович рассказывал дома о том, какой к ним пришел «удивительно способный мальчик!».
