– Философия – это поиски мудрости, – глубокомысленно обратился Фик к Фрэнку, засунув большие пальцы под ремень брюк, как будто перед ним был битком набитый лекционный зал. – Это охота за сокровищами.

Он просиял оттого, что нашел удачную для шестилетнего ребенка метафору, правда, Фрэнка привел этим в замешательство.

– Это вовсе не любовь к Софи, как утверждают некоторые.

Фрэнк моргнул.

Смущенный тем, что шутка, обычно встречаемая подхалимскими смешками, не нашла отклика, Фик принялся развивать идею.

– Да, ну так вот, Фрэнк, философия – это исследование конечной природы вещей, или – посредством познания общих принципов – исследование идей, человеческого восприятия и даже этики.

Фрэнк посмотрел в окно, туда, где стояли и болтали его мать и Лилли.

– Давай-ка крутанем глобус, а, Фрэнк? Пальцем остановишь?

Тут Фик хлопнул себя ладонью по лбу:

– Ну, нет, не будем так легко сдаваться. Как тебе вот такое определение: философия – это охота за истиной? Знаешь ли ты, Фрэнк, что есть правда, или истина?

– Она всегда прячется.

Фик вытаращил сверкающие глаза. Его седые брови подскочили вверх.

– Молодец! Какой живой ум!

Живой ум тут был ни при чем. Фрэнк просто повторил, как попугай, одно из изречений своей бабушки: «Правда всегда прячется, пока по шее не даст».

– И что же от нас спрятано?

Фрэнк лишь моргнул.

– Ну же, Фрэнк, давай откопаем сокровище. Что за тайна от нас упрятана?

Фрэнк посмотрел в зеркало над каминной полкой и увидел в нем отражение разговаривавших на улице Кэсси и Лилли.

– Человек за Стеклом.

Проследив за взглядом Фрэнка, Фик обернулся к зеркалу и увидел в нем только своего ученика.

– Все чудесатее и чудесатее! [25] Вот это да! Молодой человек – метафизик. И на что же похожа жизнь в Зазеркалье?

Фрэнк снова перевел взгляд на Фика и вдруг смутился от пристального профессорского внимания. Фик подался вперед, теребя нижнюю губу большим и указательным пальцами. Фрэнк снова моргнул.

Фик откашлялся:

– То есть я хотел спросить, как же выглядит человек за стеклом?

Фрэнк слез со стула, подошел к столу Фика и показал на человеческий череп, скаливший зубы из-за подставки для ручки и чернил.

От волнения снежные брови Фика запрыгали.

– Боже! Да мальчик просто гений!

Лилли увела Кэсси со двора к себе в комнату наверх и поставила чайник. Из всех жильцов только у нее была кухонька, отгороженная от жилого пространства занавеской. Лилли, без пяти минут психолог-клиницист, сразу после приезда Кэсси в Рэвенскрейг предложила ей несколько бесплатных консультаций. Во время их бесед Кэсси старалась быть искренней, но ей казалось, что из нее слишком много хотят выудить, и она под разными предлогами старалась увильнуть от очередной запланированной Лилли сессии.

Лилли поставила перед ней чашку чая, от которой поднимался пар.

– Кэсси, тебя сегодня, кажется, что-то беспокоит.

– А, да, про Фрэнка думаю. Увидела в окно – какой-то он понурый у Перри сидит.

– Ты тревожишься за Фрэнка?

– Как же мне не волноваться? Всю дорогу переживаю. Ну, не все время, да это-то и плохо. Ну, когда у меня черная полоса, как Бити говорит, я даже забываю, что я его мать. Ну, я знаю – скажут, я плохая мать… черт, Лилли! Я просто разговаривала с тобой, а ты уже начала небось со мной эту сессию свою!

– Так и есть, Кэсси, мы просто разговариваем – две подруги.

– Так-то оно так, и все-таки, ты уже консультируешь меня, или мы просто чай пьем?

– Если хочешь, буду надевать белый халат.

– Я не это сказать хотела.

– Как раз это. Я хочу быть подругой тебе, помочь хочу. Не могу же я сразу замолчать, как только время истекло. Важно знать, кто ты, почему ты поступаешь так или иначе. А кроме того, я убеждена, что если у кого-то есть проблема, то она есть и у всех остальных людей. Слова – это часть жизни. И наверное, лучше разговаривать о том, как ты живешь, прежде чем у тебя начнется «черная полоса», как вы с Бити выражаетесь.

– Ой, тогда-то я себя совсем не помню. Вот в чем загвоздка.

– Кэсси, я думаю, ты можешь вспомнить. Если ты захочешь, то сможешь туда вернуться, но ты сама перекрываешь себе доступ. А если бы ты вспомнила, может быть, с тобой не так часто это происходило бы.

– Что «это»?

– То, что с тобой бывает.

– Как ты думаешь, Фрэнку ничего не грозит?

Лилли вздохнула:

– Я думала, мы о тебе будем говорить.

– Просто Перри… Ну, мне от вида его иногда жутковато становится.

– Перри… собой владеет. Давай поговорим о тебе. В прошлый раз ты рассказывала мне об электрошоковой терапии – там, в больнице.

– До сих пор кошмары снятся. И запаха резины не переношу. Они мне резиновым кляпом рот затыкали.

– Удары тока помнишь?

– Это было не больно. Ну, хоть не так, как ждешь. А вот как ударит, потом туда, внутрь, уйдешь, это да. Привязывают тебя, глотку заткнут, и тут – бац, будто колесо завертелось, громадное, вечность проходит, а в сердце холодно, точно ветер дует, зубастый такой ветер, отгрызает от тебя по чуть-чуть и улетает, откусит – и унесет в пасти. А потом мне так тошно было, и думаешь – не дай Бог опять.

– Как они могут?

– Вот-вот. Нельзя людей привязывать, рот затыкать и колесище это запускать. Никак нельзя.

– Кэсси, будь со мной, и я никогда больше такого не допущу.

Кэсси взглянула на Лилли – не шутит ли. Увидела, что та говорит серьезно, но ответила весело:

– Ох, и наплакалась бы ты со мной!

– Кэсси, расскажи, куда тебя уносит, когда находит это странное состояние? Где ты бываешь и что там видишь?

В тот день Бернард пришел домой, измотанный занятиями в местной средней школе. Его первоначальный учительский пыл угас: дети учиться не хотели, коллегам было на все наплевать. Он опустился на стул, возвращаясь в мыслях к старой мечте – стать архитектором. Бити помогла ему снять ботинки.

– А где все?

– Тара трахается с Робином, Кэсси консультируется с Лилли, Перри занимается с Фрэнком, – продекламировала Бити, как заученный стих.

– Значит, только Тара с Робином делают что-то стоящее, – сказал Бернард.

Бити любила в Бернарде чувство юмора. Он знал ее мысли.

– Я решила: хватит с меня уборки, готовки, хождений по магазинам. А то стала прямо как моя мама – все, довольно.

– Ты отличаешься от Марты тем только, что ей удается распределить заботы между всеми.

– В общем, я сыта по горло. Посмотрим, что будет. Сегодня же вечером. Как обычно, никто ничего не делал.

– Ух ты! Вот потеха-то будет. Как там Фрэнк? Перри теперь от него не оторвать. Как ты думаешь, с ним ничего не случится?

Фрэнку было немного не по себе. Перегрин Фик продолжал кошачьей поступью расхаживать по кабинету, отчего его ученик испытывал какое-то беспокойство. Крадучись по ковру, профессор разглагольствовал о предметах, которые Фрэнк был неспособен даже смутно уразуметь. Фик подходил сзади и легонько прикасался к плечам Фрэнка.

– Видишь ли, Фрэнк, в определенный момент истина настойчиво пытается прорваться сквозь поверхность вещей и заговорить с нами, зачастую весьма противоречивыми голосами. Это род алхимии, философский камень, если угодно, тут восстанавливается единство противоположностей: мужское и женское, юное и пожилое, и в конце концов… – Тут Фик поднес губы к самому уху Фрэнка и прошептал: – Бац! Знакомый нам мир распадается, земная твердь скручивается, как свисток, и даже здравый рассудок, Фрэнк, сам здравый смысл предстает перед нами не более чем теоретическим построением, полезным инструментом, который помогает нам лишь до тех пор, покуда способен помочь. О почему, Фрэнк, мы должны проживать жизнь так, как ее видят ограниченные людишки? Скажи мне почему?

Фрэнк покачал головой. У него не было ответа на этот вопрос.