Маоист Филип надел очки с проволочной оправой, чтобы лучше увидеть ловушку, таившуюся в каверзном предложении капиталистического прихвостня.

– Как это? – монотонным голосом сказал он. – Вы предлагаете нам пойти на улицу и похитить первого встречного дитятю?

Бити поджала губки, но тут Бернард поспешил ей на помощь.

– Нет, товарищи, это было бы чересчур даже для таких радикалов, как мы, – весело сказал он – Но прежде чем переходить к деталям, нам нужно убедиться, поддерживают ли товарищи вообще предложение о том, чтобы в доме проживали дети.

– То ли здесь место, чтобы еще и малышня под ногами путалась? – отозвался Филип. – Сами себя спросите. И честно себе ответьте.

– Вообще-то, в доме повеселее бы стало, – предположила Лилли. – А кое-кто и сам, может быть, повзрослел бы.

– Вот и я так думаю, – подтвердила Бити. – Можно привести довод из психологии: взрослый тогда только сможет освоиться в своей роли взрослого, когда он способен определиться на фоне детского поведения.

– Как-как? – не понял Филип.

– Она хочет сказать, что взрослый сможет по-настоящему стать взрослым только в активном взаимодействии с ребенком, – пояснил Джордж и радостно взглянул на Кэсси. С тех пор как она приехала, он был как громом поражен.

– Когда рядом дети, сам быстрее взрослеешь, – продолжил он. – Как, например, в коммунистических государствах – России, Китае – народ держат за детишек и только тех, у кого власть, можно назвать взрослыми.

Маоист Филип тяжко вздохнул.

– Давайте не будем перескакивать на посторонние темы, – вмешался вегетарианец-антививисекционист Робин.

Через два часа вопрос все еще оставался нерешенным. Лилли была за, Джордж тоже не имел ничего против, Филип горячо возражал, а Робин никак не мог прийти к определенному мнению. Голос воздержавшегося в Рэвенскрейге был голосом за сохранение статуса-кво.

– Если тебе так хочется детей, почему бы своих не завести? – вдруг ляпнул Филип.

Бити пришла в бешенство и снова сжала губы.

– А это, товарищ, касается только Бити, и никого другого, – резко вставила Лилли.

– Короче, о чьем сосунке речь? – спросил Робин.

– О моем, – в первый раз за все собрание подала голос Кэсси. – Только он не сосунок. Его зовут Фрэнк. И дело тут не в капитализме, коммунизме, синдикализме или еще каком-нибудь «изме». Просто я хочу, чтоб он тут жил.

Когда Кэсси говорила, кто-то незаметно, тенью, проскользнул в комнату, встал у двери и стал слушать.

– Дело в том, что любить нужно. Я хочу, чтобы он был со мной, потому что люблю его. Вы все его тоже полюбите. Вы научитесь его любить. Он просто маленький мальчик. Но вы тут позабивали себе головы разными «измами» – иногда язык даже сломаешь, пока выговоришь, а то забыли, что о малыше заботиться, быть с ним вместе – куда важней, чем все ваше краснобайство. Любить надо – вот что помнили бы. А не понимаете, так учитесь!

– Хорошо сказано, Кэсси! – послышался голос из дальнего угла комнаты. Это был Перегрин Фик. Он вышел вперед. – Зажигательная речь.

Что тут еще добавишь или возразишь? Предлагаю поставить вопрос на голосование. Лично я за то, чтобы парнишка поселился у нас в Рэвенскрейге.

– Хорошо, – сказал Бернард. – Голосуем. Кто за то, чтобы принять Фрэнки в коммуну?

Все, кроме Филипа и Робина, подняли руки. Робин, казалось, корчился в затянувшейся агонии. Фик поднял руку на пару дюймов выше. Робин бросил взгляд на Фика и решил присоединиться к большинству.

– Кто против?

Против малыша Фрэнка со своих маоистских позиций выступил только Филип.

– Ну что ж, решено, – с улыбкой сказал Бернард. – Собрание объявляется закрытым. Демократия – это здорово!

Бити посмотрела в окно и увидела раскрасневшуюся Тару, вовсю крутившую колеса своего велосипеда по направлению к дому. Камера заднего колеса спустила. Бити про себя усмехнулась.

Несколько дней спустя Марта сидела у камина и дремала. Гулко тикали стенные часы у нее над головой, каждый скачок секундной стрелки предварялся коротким, но тягучим глухим ударом, от которого застывало сердце. Огонь в камине едва теплился. От низкосортного угля поднимался густой едкий дым, так что вот-вот можно было задохнуться. И тут Марта услышала, как в дверь не то чтобы постучались – кто-то пошаркал и поскребся. Она продрала глаза, взглянула на часы и решила, что это почтальон пришел во второй раз за утро.

Она подождала: сейчас брякнет створка на щели для писем и на половик шлепнется конверт. Но все было тихо. Из-за двери опять послышалась возня, и как будто лапой поскреблась кошка, но никакого письма не было. Марта подождала – ничего. Она опять заморгала, чересчур быстро поднялась с кресла, и комната вдруг поплыла.

Она ухватилась за спинку кресла, дождалась, пока голова перестанет кружиться, и медленно двинулась к двери, опираясь рукой о буфет.

– Старость, девочка моя, старость, – прошептала она сама себе.

У двери она протянула руку, отдернула занавеску, защищавшую дом от сквозняков, и вдруг почувствовала резкую боль в плече, как будто поспешившую подтвердить ее слова. С шумом отъехал засов, ее пальцы скользнули по латунной щеколде. Открыв наконец дверь, она никого не увидела.

Или ей показалось, что не увидела. Потому что, ступив за порог, боковым зрением она заметила слева какой-то смутный силуэт. Она обернулась, и у нее заколотилось сердце. На подоконнике, зажав под мышкой корзинку и зонтик, сидела старушка. На голове у нее была старомодная шляпка с приколотой булавкой – такие и Марта носила молоденькой девушкой. Кожа у посетительницы была болезненно-желтого оттенка, а губы накрашены помадой цвета черной смородины.

Марта оторопела. Незваная гостья сидела в ее доме на подоконнике в позе, больше приставшей восьмилетней девчонке, а не восьмидесятилетней старухе. Было что-то детское в том, как она держится и ерзает на своем неудобном сиденье.

– Что это вы делаете на моем окне? – обратилась к ней Марта.

– Ступай-ка в церковь спиритов, – велела старушка с подоконника. – Пора спасать паренька.

Преодолевая дрожь и сильное сердцебиение, Марта с силой выбросила руку в сторону старухи и прокричала:

– А ну, вали отсюда! Слышишь? Давай проваливай!

Смутный силуэт исчез с подоконника, как пламя зажженной спички гаснет на сильном ветру. Марта, пошатываясь, дошла до калитки и, схватившись за сердце, прислонилась к столбу. Она посмотрела в одну сторону, в другую – улица была пуста. На тротуаре стоймя застыл на уголке одинокий газетный лист. Марта вернулась в дом, хлопнув дверью и резко задвинув засов.

– И нечего сюда таскаться, – взволнованно, но твердо пробормотала Марта. – Нечего ко мне ходить. Я тебя не звала. А припрешься – прогоню. Знаю я вас. Сразу подальше пошлю. Каждый раз к чертям посылать буду. Чтобы все шито-крыто!

Этому старому приему Марту в детстве научила мать. «Гони их, – говаривала та. – Брани их, они этого не любят, терпеть не могут, сразу смоются. Ругайся. Можно по-матерному. Проучи их, чтоб тебя не трогали. В общем, не спускай им».

– Слышишь? Проваливай! – громко повторила Марта на тот случай, если у кого-то еще могли оставаться сомнения.

Это был старый способ изгнания призраков, духов и привидений, и Марта за свою долгую жизнь убедилась, что он чаще всего действует.

Она снова опустилась в кресло и подперла подбородок ладонями. Но тут послышался скрип открываемой калитки, а потом снова возня у двери. Марта встала и мигом отворила дверь. Это был почтальон Эрик.

– Оксфордский штемпель, миссис Вайн! От Бити, наверное? С оксфордским-то штемпелем?

Марта протиснулась мимо почтальона и окинула взглядом улицу. Газетный лист унесло вместе со старушкой.

– Вы хорошо себя чувствуете, миссис Вайн? – обеспокоился почтальон – он все не мог вручить ей письмо. – Похоже, вы здорово разволновались.

– Мама, но он же здесь как у Христа за пазухой! Ему хорошо у нас! – кипятилась Эвелин. Без сопротивления не обошлось.