Я думаю о том, что сказала мне Чарли, и вижу, что желание Мика быть нужным мне ничем не отличается от моего желания быть нужным своим детям. Просто у него это лучше получается, чем у меня. Своими поступками он открыл для меня качества щедрости и доброты, об отсутствии которых в себе я до сих пор сожалею, – и подарил мне возможность называть его своим другом.

В следующий раз, когда у меня случится какая-нибудь беда, я скажу об этом ему первому.

Потому что я прошел долгий путь. Такой же, если не дольше, как любой из них. Все это время я думал о Чарли как о ребенке и никогда о ней как о женщине. И все это время я старался ее защитить, а в конечном счете Фил поплатился всем, чтобы защитить меня. Это довольно унизительно – понимать, как многому тебя могут научить собственные дети.

Я был самолюбивым мальчишкой, который корчил из себя мужчину. Я был слепым отцом и не чувствовал, как изменчивы желания близких мне людей. Ведь они росли. Тогда я не знал того, что знаю сейчас. Не знал, что отдавать следует все. Что сердце дано человеку для раздачи густой, искрящейся, золотистой любви детям и что никогда не следует спрашивать, в какую трубку они забивают твою любовь, под какой луной курят, что они вообще с ней делают.

Я помню, как родился Фил. В первые дни, когда я всюду с гордостью его показывал и придурковатая отцовская улыбка не сходила с моего лица, ко мне подошла язвительная старушка и сказала: «Однажды он разобьет вам сердце».

Разобьет сердце? Жаль, я не знал тогда того, что знаю сейчас. Дети разбивают сердца своих родителей ежедневно. Стоит тебе только взглянуть на них и твое сердце распадается на части. Они его разрывают. А затем собирают вновь жестом, улыбкой, взглядом лишь только для того, чтобы снова можно было его разбить. И все по пустякам.

Вот что значит быть отцом. Даю определение: отец – это человек с разбитым сердцем и порезанной рукой. И это абсолютно нормально.

Пока твое сердце разбивают от нечего делать, нужно быть осторожным и не ожесточиться. Потому что случись это, и ты навсегда потеряешь возможность спасения, которая была тебе дарована в момент отцовства. Я позволил этому случиться. Больше не позволю. Я перестал судить своих детей за то, что они выросли такими, какие есть. Моя дочь наркоманка. Я пытаюсь помочь. Мой сын религиозный фанатик. Ну и что? Я не должен ненавидеть в них то, чем они отличаются от меня.

Я чувствую, что скоро будет посадка, иду в туалет, защелкиваю за собой дверь и даю волю слезам.

Я вернул себе семью. Может быть, не так, как я это себе представлял, но они здесь, со мной. Филу предстоит долгий путь к искуплению, но, по крайней мере, теперь он позволит мне быть рядом с ним. Чарли тоже предстоит потрудиться, и мне кажется, что результата она добьется сама. Или не добьется. Не знаю, от меня это не зависит. Но – и это важно – у нее теперь есть амулет Мика. И пока она его не сняла, не все потеряно.

Я возвращаюсь в кресло, зажигается сигнал пристегнуть ремни, свет становится приглушенным, давление меняется, и мы начинаем снижаться в наше туманное будущее. Я осторожно толкаю Чарли и говорю ей, чтобы она пристегнула ремень. И только после посадки, под лязг отстегиваемых по всему салону пряжек ремней безопасности, Мик оборачивается ко мне со своего кресла.

Он подмигивает и долго не разжимает век.

– Ну вот мы и дома, – говорит он.