— Извините, мне этот адрес назвали, перепутали, должно быть. — Как к этой женщине обращаться, чтобы такой огромный дом иметь в Петербурге, нужно быть очень богатым человеком, и она сказала, что дом её, а не мужа. Вдова?

— Заходите, Пётр Христианович, всё правильно вам сказали, я сдаю второй этаж дома нашему пииту. Дмитрию Ивановичу. — Женщина оттолкнула легонько ливрейного товарища и протянула руку для поцелуя. До последнего времени уже четыре месяца почти находясь в этом времени Брехту почти не приходилось ручек целовать. Придётся привыкать. Рука была пухленькая и ароматная, так пахнуло чем-то южным.

— У Дмитрия Ивановича сейчас дочь Александра Ивановича — Наташенька. Он вас приглашал?

— Нет. Хотел побыть в месте, где скончался наш великий полководец … — Пётр даже не заметил, как голос сорвался, ветер холодный, должно быть.

— Конечно, Пётр Христианович. Инесса проводит. А потом обязательно ко мне, почаёвничаем, Аркадия Ивановича вспомним, а то и помянём. Он частенько рассказывал, как вы с ним генерала польского Ежи Грабовского пленяли под Варшавой в Праге ихней, — вдова протянула руку и на свет из тени выпорхнула ещё одна обитательница дома, подала даме в чепце платок, которым та сразу и воспользовалась, промокнув глаза и нос.

А Брехт вспомнил. Вот этот кусок памяти от Витгенштейна ему достался. Точно, он в 1794 году вместе со своим командиром полковником Фоминым во время атаки на предместья Варшавы Праги был свидетелем гибели генерал-поручика Ежи Грабовского. Только там всё было наоборот. Генерал тогда командовал русским или точнее российским подразделением добровольцев набранных из белорусов — литовцев. А в плен они тоже вместе с Фоминым взяли генерала Грабовского при захвате Вильно, обороной которого и руководил генерал-поручик, командуя литовской дивизией. Что-то не вязалось в рассказе бывшего его командира полковника Фомина жене с тем, что произошло на самом деле. И там ещё непонятная история была с гибелью командира корпуса польского генерал-лейтенанта Антония Хлевинского и последующими событиями. Казна польского корпуса исчезла. А Ежи Грабовский погиб на глазах Витгенштейна в ноябре 1794 года уже принеся присягу на верность русскому генералу Николаю Репнину. Казна? На какие деньги мелкопоместный полковник купил огромный дом в Санкт-Петербурге?

Нет. Не надо. Зачем ворошить прошлое? Сам собирается получить стартовый капитал за счёт поляков.

— Конечно. Почаёвничаем. — Граф щёлкнул каблуками. Получилось. Пол паркетный, навощённый, скользкий.

— Инесса, проводи Петра Христиановича к Дмитрию Ивановичу.

— С удовольствием, Марфа Васильевна. — Инесса опять вышла из тени.

Немка? Красивая, высокая, бледная только, ещё и специально, наверное, пудрами и белилами всякими намазанная, как у покойника лицо. Загара бы южного девушке и топик с шортами. Нда … Зато грудь почти вся на виду. Плечи открыты, и платье непонятно на чём висит, почти не закрывая высокую и полную грудь. Тоже белилами закрашенную. Мраморный такой бюст получается. Чуть бы ещё его бюстгальтером приподнять. Может, его изобрести надо. Брехт оценивающе глянул на провожатую, улыбающуюся ему. А ведь не получится к ней лифчик приделать. Плечи полностью открыты, бретельки смешно будут смотреться. А если придумывать без бретелек вариант, то технологии сейчас не те, где взять резину и пластмассу? И главный аргумент против изобретения бюстгальтера ещё есть. Граф Витгенштейн войдёт в историю как спаситель Петербурга. Нормально. А вот граф Витгенштейн спаситель Петербурга и изобретатель лифчика — это, ни в какие ворота. Придётся дамам Петербурга обойтись.

— Марфа Васильевна, я не прощаюсь, на обратном пути обязательно у вас задержусь, повспоминаем за чаем и помянём Аркадия Ивановича.

— Пойдёмте, Ваше сиятельство, — Инесса указала рукой на следующую комнату, там большую её часть занимала парадная лестница с золочёными балясинами.

Инесса шла впереди и даже оглянулась один раз, проверяя очевидно, не заблудился ли генерал. Отстал и потерял её из виду, как в густом лесу. Комната метров пять на пять и лестница, где тут блудить. И вдруг, когда они уже почти подошли к лестнице, женщина бросилась ему на шею и впилась губами в его губы.

— Где ты был столько времени? — Ну, твою же налево! Ну, не честно так! Верните воспоминания графа. Вот про Инессу, например. Хорошие, должно быть, воспоминания. Вон, какая страстная девица. И фигурка … Нда, а граф-то ходок. Даже завидно.

— Царская немилость …

Событие пятое

Hе водкой единой пьян человек!

Алкоголь в малых дозах безвреден в любом количестве!

Обер-прокурор Святейшего Правительствующего Синода Хвостов Дмитрий Иванович был человеком почти отталкивающей внешности. Длинный подбородок, нос тоже длинный с горбинкой, но если графу Витгенштейну почти такой же нос придавал мужественности и изюминки к внешности, то чуть более крючковатый нос обер-прокурора вместе с нависшими над подбородком щёками и полная безусость делали «родственника» Суворова некрасивой хищной птицей. Добавить стоит всклокоченные чуть седые волосы, как-нибудь так рисуют бабок-ёжек. И высокие кустистые, странно изогнутые брови в картину вписывались, будто он ими удивляется обеими сразу. При этом это был честный, добрый человек. И до кучи ещё и поэт. Сейчас, не обернувшись на вошедших в комнату Витгенштейна и Инессу, он стоял, опёршись о бюро, с разложенными на нём в беспорядке бумагами и писчими принадлежностями, смотрел в потолок, стоя вполоборота к окну, и читал басню.

Однажды после пира

Ворона унесла остаток малый сыра,

С добычею в губах не медля на кусток

Ореховый присела.

Лисица к сыру подоспела

И лесть, как водится, запела

(Насильно взять нельзя): «Я чаю, голосок

Приятен у тебя и нежен и высок».

Ворона глупая от радости мечтала,

Что Каталани стала,

И пасть разинула — упал кусок,

Который подхватя, коварная лисица

Сказала напрямки: «Не верь хвале, сестрица

Ворону хвалит мир,

Когда у ней случится сыр».

Сидящие у противоположной стены дамы жиденько зааплодировали. Одна была дочерью Суворова, вторая племянницей, а самая старая, должно быть, сестрой. Три родственницы.

— Отлично, Дмитрий Иванович. У вас получилось лучше самого Эзопа. — Тоже похлопала в ладоши Инесса.

Пиит обернулся и увидел вошедших.

— Граф, рад, что вы заглянули. Сейчас подадут жжёнку. Привык я к ней, с Александром Васильевичем по миру скитаясь. И вас угощу, родственник любил ею греться в походах.

Ну, вот и этот Витгенштейна знает. Сейчас начнёт общих знакомых вспоминать, а Пётр Христианович их не помнит. Засада очередная.

— Не откажусь, сыро и ветрено на улице, — чуть поклонился Брехт.

— Как вам новая басня моя? — и рожа такая довольная, ожидающая похвалы.

У Крылова лучше получится. Человечнее. И рифмы лучше. Тут явно суворовский лаконизм присутствует и его же манера обрубать предложения, не растекаться «Мыслью по древу».

— Дмитрий Иванович, вот представьте, через сто лет будут в школе изучать ваши басни дети, прочтут эту и будут друг у друга спрашивать: «Кто такая Каталани»? Ваши басни и стихи легко это столетие преодолеют, а вот про тётку эту никто и не вспомнит. Может, стоит убрать это имя и заменить на что-то другое:

Какие перушки! какой носок!

И, верно, ангельский быть должен голосок!

Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица,

При красоте такой и петь ты мастерица,-

Ведь ты б у нас была царь-птица!"

А ещё вот этот кусочек: «С добычею в губах», в ГУБАХ. У вороны? А сыр во рту держала — не лучше ли, дорогой Дмитрий Иванович. Или даже, а в клюве сыр держала.