Первого сентября, спустя всего три месяца после исчезновения Грэма, на мир обрушился кошмар. Сегодня кому угодно из нас очевидна вся тщетность любых попыток составить подробный отчёт о той колоссальной катастрофе. Беда поразила Землю - поразила всю планету в одночасье, - и в тот же миг цивилизация, которая возводилась последние пять тысяч лет, рухнула. Люди умирали миллионами. Повсюду царили паника, ужас и смерть. Мы, прошедшие через тот кошмар и пережившие его; мы, наблюдавшие за тем, как наши новые, ещё более прекрасные города вырастают на месте тех, что сгинули в ту страшную дату, - мы не нуждаемся в описании случившегося. Тем же, кто не испытал это на себе, не хватит никакого описания.

  Но даже если и так, нам все равно следует отразить на этих страницах некоторое, пусть и слабое, впечатление о катастрофе. С этой целью мы обратимся к истории молодого человека по фамилии Хэррон, который не только увидел катастрофу в том месте, где она нанесла наиболее чудовищный удар, но и был обречён стать единственным свидетелем ужасающей развязки всей истории - когда судьба вселенной висела на волоске. Собственно, именно из рассказа юного лаборанта мы и узнали все, что нам ныне известно о тех масштабных темных происках, в которых сам катаклизм был лишь случайным эпизодом. И вряд ли мы когда-нибудь узнаем больше.

  Первую часть своего повествования Хэррон посвятил пересказу событий, предварявших исчезновение Грэма. Событий, которые уже были вкратце изложены в этом отчёте. От самого Хэррона мы не узнали по данному вопросу ничего нового. Как он отмечает, все эти "многомерные" дела лежали за пределами того, чем обычно занималась университетская лаборатория, так что он не принимал в них никакого участия. Также Хэррон признает, что, несмотря на их дружбу, Грэм никогда не обсуждал с ним упомянутую тему, и приписывает молчание доктора его нежеланию втягивать помощника в полемику.

  И хотя, таким образом, Хэррон не располагал прямыми знаниями о скандальных эксперименте и теории, он тем не менее горячо заступался за своего начальника в той шумихе, что последовала за публикацией теории. А после таинственного исчезновения Грэма он, очевидно, оставался одним из немногих, кто ещё сохранял хоть какую-то веру в пропавшего учёного.

  Более того, Хэррон, похоже, предпринял определенные попытки выяснить местонахождение Грэма (через частные детективные агентства и тому подобное) и прекратил их лишь после того, как все усилия оказались тщетными. Казалось, ничего уже нельзя сделать - только ждать известий от самого Грэма. Дни складывались в недели, недели - в месяцы, а известия все не приходили. В итоге Хэррон пришёл к выводу, что с его бывшим начальником стряслось какое-то несчастье: по-другому объяснить себе затянувшееся молчание Грэма он не мог.

  Итак, в течение долгих летних дней Хэррон с растущими в душе опасениями и крепнущей убеждённостью продолжал исполнять свои обязанности в университете. По его словам, то лето выдалось в Нью-Йорке невиданно жарким - лето знойных дней и ярких ночей. Прошёл июнь, за ним - июль, наступил август. И вот уже длинные дни сменяют друг друга, приближая сентябрь. А точнее первый день сентября.

  Первый день сентября...

  Хэррон представил нам подробный отчёт о всех своих передвижениях в то роковое первое сентября. По словам Хэррона, он все утро проработал в университетских лабораториях, но поскольку остаток дня у него был совершенно свободен, он посвятил вечер долгой одинокой прогулке по Статен-Айленду. День стремительно угасал, когда Хэррон поднялся на паром, чтобы возвратиться в город, и к тому времени, как он причалил к Бэттери, уже начался закат - закат, который, словно оседающая золотистая дымка, повис над высокими башнями Манхэттена. Шагая через небольшой парк, разбитый к северу от Бэттери, он был так пленён красотой угасающего дня, что решил не на долго задержаться, чтобы полюбоваться им, и присел на удобную скамейку.

  Из его рассказа следует, что в парке в то время было на удивление мало народу. Кроме парочки бездельников, развалившихся на соседних скамейках, в поле зрения находилось лишь несколько случайных прохожих. Впрочем, в водах залива к западу от парка имела место более оживлённая деятельность: дюжина маленьких лодочек сновали туда-сюда по своим неясным делам, а гудящие буксиры сопровождали к причалу большой ржавый сухогруз. Высоко в небе выписывал пируэты одинокий аэроплан.

  Несколько секунд спустя Хэррон переключил внимание на город, раскинувшийся на севере. Прямо за маленьким парком маячили громады его первых зданий, а позади них простирались, миля за милей, башни и ступенчатые пирамиды - могучий горный хребет, сотворённый человеком из стали, камня и стекла. С того места, где сидел Хэррон, можно было окинуть взглядом весь Бродвей, который, наискось рассекая город, стрелой пронизывал тесное нагромождение небоскрёбов. Шпили самых высоких зданий ещё купались в лучах заходящего солнца, в то время как сам Бродвей уже погрузился в тень. Солнце вот-вот нырнёт за горизонт, и постепенно городом завладеют сгущавшиеся сумерки. Хэррон со вздохом поднялся и собрался уходить.

  Замешкавшись, чтобы взглянуть на часы, он сделал шаг вперёд. И в следующий миг разразился кошмар.

  Сперва послышался звук. Впоследствии по поводу этого звука велось немало жарких споров. Кто-то описывает его, как одинокую звенящую ноту, другие - как длившийся несколько мгновений гул. Многие утверждают, что звук скорее походил на короткий пронзительный свист, нежели на нечто иное. Но для Хэррона он прозвучал в точности как одинокий удар металла о металл - негромкий, но обладавший необычайной интенсивностью.

  "Он сильно походил на звук удара молотком по гвоздю, - пишет Хэррон - Короткая отрывистая нота. Что-то вроде громкого металлического щелчка".

  На мгновение Хэррон замер, прислушиваясь. А потом...

  Из воздуха вокруг него вырвался ужасающий, громоподобный рёв. Грандиозный, сокрушительный взрыв, подобный удару от столкновения планет. И в тот же миг, прямо на глазах у смотревшего на север Хэррона, стремительно развернулось множество событий. Он мельком заметил, как многочисленные башни огромного города сотрясает чудовищная дрожь; они колебались и ходили ходуном, словно в сцене какого-нибудь дёрганого кинофильма. А затем вдруг рухнули - рассыпались, низвергались на землю колоссальной лавиной кирпича, камней и стекла. На одно мгновение грохот падающих зданий сделался похож на гром самой судьбы. Потом сделался тише и умолк. Там, где только что возвышался могучий город, теперь не осталось ничего, кроме груд битого кирпича и камней. Бескрайняя, заполненная руинами пустошь простиралась далеко на север. Над ней вздымались огромные облака пыли.