Как одеться на званый вечер в самом узком кругу? Дарья Федоровна с утра примеряла то одно, то другое. Слишком ярко – только для Неаполя. Слишком чопорно – только для Вены. Слишком пышно – на бал. Слишком строго – в церковь. Наконец, было выбрано голубое платье из шелкового репса с большим полупрозрачным кружевным воротником, наподобие косынки прикрывавшим плечи.

Великокняжеская чета, вернее цесаревич и его непонятная супруга, принимали посла в Бельведере. И сразу, при одном взгляде на мягкую, облаченную «по-домашнему» – в белое муслиновое платье – княгиню Лович, у посланницы отлегло от сердца: исчезла малейшая скованность. Милейшее создание! Такая тихая, словно вода, защищенная от ветра, – ни одно душевное движение не сминает гладь, не поднимает со дна мути.

– Вы проездом? Надеюсь, Варшава вам нравится?

Как можно сказать: нет? Хотя дома графиня Фикельмон записала в дневнике: «Провинциальный город с беспорядочной застройкой и дурными тротуарами. У дам ни одного хорошего туалета».

– Мы движемся из Вены.

– Поистине большой город. Здоров ли старый император Франц? Вы видели этого несчастного мальчика герцога Рейхштадтского?

Последний вопрос княгини выдавал не столько холодное светское любопытство, сколько участие.

– Да, я видела его один раз, – отозвалась посланница, внимательно следя за лицом Лович. За что же ее так немилосердно судят в остальной Варшаве? За неумение давить на мужа и добиваться поблажек для соотечественников? Последнее ей, как видно, нелегко сносить, отсюда и апатия.

– Государь здоров, – произнесла Дарья Федоровна. – А бедный сын Бонапарта напоминает птичку в клетке. Его положение понятно ему самому и причиняет много страданий.

– Страданий, – с явным сочувствием повторила княгиня.

«Как он интересен своим несчастьем!» – почти испугалась за герцога мадам Фикельмон.

– Мне довелось танцевать и говорить с ним, – вслух произнесла она. – Его мысли глубоки. Но он привык их скрывать. Привык таиться, вы понимаете?

– О-о, – протянула собеседница. – Очень понимаю.

– Сейчас трудно сказать, какое будущее его ожидает, – продолжала гостья. – Но на его челе читается великая судьба, отягощенная муками сердца.

Можно ли было понравиться Жанетте больше? Она и сама не знала, кто пленил ее сильнее: посланница или несчастный Франсуа-Наполеон? Известный ей только с чужих слов, но такой милый в своем горе! Каков он станет? Чья сущность перетянет в нем? Отца или матери? Тьма или свет? Очень важное решение.

Теперь Жанетта знала, о чем будет думать и за кого молиться в ближайшие дни.

– Дорогая княгиня, – собравшись с духом, сказала госпожа Фикельмон, – в Вене я имела счастье познакомиться с графиней Вонсович.

Гостья заметила, что хозяйка мигом напряглась, даже случайно стукнула серебряной ложкой по краю чашки, чего никогда не позволила бы себе в минуту полного душевного равновесия.

– Не примите мои слова за бестактность, – настойчиво повторила гостья, – но здесь, в Варшаве, я узнала, что правительство высылает из города всех подозрительных особ. Не мое дело, но в таком случае разве стоит оставлять в обществе, в свете такую влиятельную сумасбродку? Она со своей горячей головой и идеями, далекими от преданности монарху, способна всколыхнуть недовольство.

Лович подобралась. Сразу было видно, что тема ей неприятна и даже слишком хорошо известна.

– Что же с ней делать? – Жанетта развела руками. – Ее главное поместье Мокотув – едва ли не часть Варшавы. Да и где вы возьмете довольных? Не можем же мы выслать весь город.

Дарья Федоровна помедлила.

– Я не даю советов. Но в дни коронации такой багаж в столице вряд ли уместен.

Кажется, эти слова следовало сказать великому князю, а не его супруге, у которой на лице застыло столь хорошо знакомое мадам Фикельмон выражение: это не тема для дамской беседы. Неужели женщины должны говорить только о рукоделии?!

– Я покажу вам наше собрание картин. – Княгиня Лович поднялась, вынуждая тем самым и гостью встать из-за чайного столика.

Тем временем мужчины вели свою, куда более заинтересовавшую бы посланницу беседу. Они расположились в курительной. Великий князь норовил превратить в продымленный салон любую комнату. Летом и осенью Жанетта выгоняла его с сигарой на балкон. Но сейчас было еще слишком холодно, даже в сюртуке, и цесаревич курил у камина, стоя к нему спиной и заложив руки в карманы.

– Итак, вы едете в Петербург для того, чтобы гнуть там линию канцлера Меттерниха? – Лучше всего Константину давалась роль простодушного, прямолинейного солдафона.

Его собеседник тонко улыбнулся. Он понаслышке знал, как умен и изворотлив цесаревич. Шутка ли – не поехать в Петербург, когда тебя ждет корона, а вместе с ней и заговорщики! Это не каприз, не слабость, не преданность раз и навсегда данному слову, а дальний расчет. Пусть он и не вполне оправдался: брат, которого ты намеревался похоронить, похоронил мятежников. Но важно, что твоя голова осталась в недосягаемости. Не зря заговорщики именовали Константина «старым котищем», в отличие от «котенка» Николая. Додразнились!

– Австрия в первую очередь заинтересована в дружеских отношениях между двумя дворами, – Шарль-Луи сказал банальность.

– Стало быть, Священный союз решено похоронить? – настаивал великий князь. – И господин Меттерних с вами согласен? Вы готовы вывесить белый флаг?

Посланник пока не понял, чего от него добиваются. Чтобы он сказал правду? Россия своей войной против Турции закопала прежний альянс континентальных держав, даже не написав на камне имени почившего. А еще оккупировала Молдавию и Валахию, на которые австрийская корона привыкла посматривать как на свои будущие провинции.

– Сознаюсь, нас не может радовать тот факт, что держава, прежде поддерживавшая сходные с нами принципы, теперь покровительствует бунтовщикам-грекам. Возмутились ли подданные против султана-магометанина или против христианского владыки – все равно, принцип остается принципом. – Шарль-Луи быстро глянул в лицо великого князя. – Что бы вы стали делать, восстань сегодня ваши польские подданные?

Посланник ожидал, что на лице цесаревича возникнет выражение: давить! Тот и правда набычился, но за угрожающей миной Фикельмону почудилось что-то растерянное, беспомощное, почти жалкое.

– До тех пор, пока моя армия стоит на страже благополучия этого королевства, опасаться нечего.

Шарль-Луи отметил только, что цесаревич назвал польские войска «моя армия».

– Вы поэтому не отправили ее на турецкий театр военных действий? – невинно спросил он. – К императору Николаю? Остерегаетесь мятежа?

Константин сдвинул косматые брови.

– Меня глубоко задело бы, если бы части, которые обязаны мне своим существованием, ушли бы на войну без меня, – отчеканил он. – А уж удобно или неудобно было бы мое присутствие их командующим, в какое положение перед державами оно поставило бы брата – разве все это имеет значение, когда обсуждаются рыцарские приоритеты августейших особ?

Фикельмон понял, что собеседник глубоко уязвлен отказом царя принять его вместе с польской армией на Дунае. И что теперь он выговаривает то, что не осмеливается сказать в письме к императору Николаю. Не путает адресатов, а просто хочет поставить австрийского посла в курс своей позиции: ему все равно, хоть небо тресни! Капризный и упрямый себялюбец, констатировал Шарль-Луи. Но вместе с тем опытный, наторевший в дипломатических намеках лицедей, не хуже брата Александра.

«А ведь он Николаю совсем не друг», – решил посол.

– Ваш покойный брат царь Александр создал систему, которая удовлетворяла интересам всех континентальных держав. Основанный им рука об руку с монархами Австрии и Пруссии Священный союз сдерживал и карал мятежников по всей Европе. Наследник Благословенного царя грубо попрал эти принципы и если в его собственной державе разгорится огонь, то вряд ли ему поспешат помочь.