Но Боги не пришли, когда я их звала, отчего им появиться сейчас?

Руки исчезают, зато я чувствую тепло и легкое покачивание. Наверное, из меня все-таки вырывается стон, потому что кто-то рядом тяжело вздыхает:

– Потерпи еще немного, – по-доброму просит незнакомый голос. – Ты столько терпела.

Только если немного…

Когда я все же открываю глаза, за окном оказывается солнце, я в небольшой комнате на кровати, а на мне – теплое одеяло. Вот и безумие. Откуда в тюрьме взяться окну? Я закрываю глаза, я слушаю свой разум. Тело ужасно болит, и это похоже на правду. Пробую пошевелить пальцами, не знаю выходит или нет. Все будто чужое, не мое, тяжелое и вялое.

– Не спеши, – мягко говорит какая-то девушка. – Выпей. – Губ касается что-то, и я делаю неуверенный глоток, хоть и не должна. Это похоже на бульон, теплый и соленый. – Отдыхай, – голос убаюкивает, и мне все еще спокойно. Как в тех руках.

Громкий рык врывается в разум, я вздрагиваю и открываю глаза. Перед лицом на подушке лежит моя забинтованная ладонь, а дальше стена, выкрашенная в нелепый зеленый цвет. Медленно переворачиваюсь и, уставившись в потолок, отвечаю на рычание спокойствием. Где-то на задворках сознания Кала затихает и недовольно фыркает. Поворчи мне еще.

С трудом приподнимаюсь на локтях, осматриваюсь. Я и вправду лежу на кровати, под одеялом, в комнате действительно есть окно, и сквозь чистое стекло видны горы. Сил практически нет. Я также медленно откидываюсь на подушку. Рукой, которая пострадала меньше, ощупываю свое запястье и поверхность вокруг сквозной раны. Повязку я не снимаю, не готова увидеть. Пальцы двигаются, уже хорошо.

Чуть отодвигаю одеяло в сторону, чтобы было легче дышать, и обнаруживаю, что одежды на мне нет. Небольшой лоскут ткани прикрывает тело от низа живота до середины бедра и моего уродливого, мерзкого, отвратительного шрама не видно. Грудь туго перетянута, поэтому и дышать сложно, одеяло было не при чем. На особо лиловых кровоподтеках лежат капустные листья, а там, где из-за глубоких ссадин рассечена кожа, – что-то коричневое.

О том, что мне больно, тело напоминает сразу же, стоит попытаться встать. Одежды поблизости нет ни моей, ни любой другой. Обуви тоже. Стянув за собой одеяло и завернувшись в него, держась за стену, подхожу к окну. Снаружи все те же горы, что и в день моего побега. Значит никакого чудесного спасения не было, меня просто перестали мучить. Почему не убили? Столько грозились, и вдруг такое милосердие. Мало того, меня выхаживают словно малое дитя, а могли бы бросить в горах и все.

Долго стоять я не могу, ноги слабы. Собрав ошметки сил и держась стены, иду к двери. Я не пленница, меня не заперли. Из своей комнаты попадаю в большую. Там в середине стоит стол с несколькими стульями, кресло-качалка, стеллаж с посудой, и тоже есть окна. Откуда-то доносятся звуки, в доме кто-то есть, и ему явно не до меня. Может, смогу уйти незаметно. Драться и бежать все равно не получится, а одежду где-нибудь раздобуду.

Я делаю шаг, оторвавшись от стены – очень плохая идея. Меня ведет в сторону, и, чтобы не упасть, хватаюсь за стеллаж, задеваю стаканы. Шумно разбившись, стекло разлетается в стороны, а у меня босые ноги. На звук в комнату заглядывает девушка с корзинкой в руках. Так вот почему голос показался мне знакомым. Только теперь она не кричит в потугах и не истекает кровью.

– Ради Хааса, зачем ты встала? – Всплеснув руками, она пробегает по комнате, по пути оставив корзину на столе.

– Верба, да? – я удивляюсь так, словно вижу кого-то из мертвых.

– Да, – она кивает, поддерживая меня.

– Ребенок?

Верба улыбается и кивает головой в сторону корзинки.

Мне хочется спать.

От нее не исходит опасность, и я решаю не вырываться сейчас. Показываю на осколки, предостерегая, и сама стараюсь не наступить. Поддерживая, Верба доводит меня до кровати и, уложив, укрывает одеялом. Усталость, давившая на плечи, теперь давит на веки.

– Не поднимайся пока, – настоятельно просит она. – Обед я принесу, как будет готов.

– Ребенок? – Я ловлю проворную руку, требуя ответа.

– Все хорошо. Назвали Ивой, – Верба смотрит с застывшими в глазах слезами и улыбается.

Хорошо… Хорошо…

Я просыпаюсь, обнаруживаю тарелку с бульоном на столе около кровати и, отвернувшись, снова засыпаю.

Кто-то будто дергает меня за раненную ладонь, выкручивая каждый палец. Я прижимаю ее к груди, стараясь унять боль. Глубокая ночь становится бессонной, и вопреки просьбам Вербы я снова встаю, чтобы подойти к окну. Звезды видны плохо, небо в облаках, но красной планеты пока нет. Я потеряла счет дням, придется наверстывать, и если меня здесь не держат, нужно уходить.

Восход солнца встречаю, сидя на кровати, подтянув колени к груди, баюкая руку. Пора подниматься.

Вчера вместе с бульоном Верба принесла одежду, не мою, но вроде как удобную. Не ее платья, по крайней мере. Я натягиваю штаны, подвязав их так же принесенной лентой, грудная повязка есть, и с трудом надеваю рубаху. Ботинки, оставленные возле кровати, мне совсем не по размеру, подпихнув в носок разорванную в мелкие лоскуты ткань, что прикрывала мой живот, затягиваю шнуровку. Ребра страшно ноют, поэтому все приходится делать медленно, рассчитывая вдох и выдох. Непривычно короткие волосы заплетаю в слабую косу. Залпом выпиваю остывший, покрывшийся жирной корочкой бульон и выхожу.

Голова почти не кружится. Я уверенно, но все еще медленно, иду через большую комнату и вижу другую часть дома. Кухня, не огороженная лишними стенами, и две двери, ведущие вглубь. Что там дальше, меня не должно волновать. Мне нужно на улицу, поэтому я иду туда, где на двери прибита щеколда.

Мир встречает пасмурным небом и моросящим дождем. Я расправляю пальцы, но ветер молчит. Разумеется… Недалеко стоит соседний дом, во дворе там играют два мальчика, напротив – еще три дома. Из моего окна были видны только горы, и, памятуя о том, как встретила Вербу на дороге, я полагала, что она тоже живет изгоем на отшибе, а не в центре поселения.

Нужно перевести дух.

Женщина выбегает во двор и загоняет мальчиков в дом, косясь на меня недобрым взглядом, и даже плюет себе под ноги, прежде чем скрыться за дверью. Легко понять – вчерашний демон гостит у соседей. Я опускаюсь на крыльцо и, уперев локти в колени, всматриваюсь в окружающие здания. Сплошь жилые дома, ни посевных механизмов, ни амбаров для зерна, ни конюшен или других хозяйственных построек. Община или племя – я не помню, как живут волки, многочисленно, за ближайшими домами тянутся и другие. Зато пыточную построили подальше, чтоб не тревожить умы криками истерзанных.

Я сижу довольно долго, успеваю устать даже так, ничего не делая. По дороге постоянно снуют туда-сюда жители, и когда один из них заворачивает к дому, становится любопытно, будет ли и этот таскать меня за волосы.

– Уже можешь вставать? – спрашивает он, и его голос тоже кажется знакомым. Плохо валяться без сознания, ни лиц, ни имен не запомнить. Он подходит и протягивает раскрытую ладонь – знак мира и дружелюбия. Я не пожимаю предложенной руки, просто смотрю на него и молчу. Понимающе вздохнув, он садится на другой стороне крыльца.

– Я муж Вербы, – говорит он, тоже смотря перед собой. Я киваю. Муж – хорошее слово, емкое. – Рутил.

– Так я твоего сына убила? – Повернув голову, я запоминаю лицо хааса. Он намного старше Вербы, матерый, опытный, спокойный.

– Ты… – начинает он и умолкает.

Ну? Убила или нет? – Они поспешили. Туман ошибся, Паук не стал проверять. Вот и наворотили. – Рутил снова затихает, будто подбирает слова. – Туман говорит, веда кричала, что ребенок мертвый, а ты как раз руку на животе держала. А мы просто сына ждали, вот он и решил… Ну а Верба говорит, ты Иву спасла. Я уж не знаю, правда или почудилось ей в лихорадке, только слово она с меня взяла, что я тебя у Тумана заберу и в дом приведу. Вот, пока разбирались, пока решали, Паук свое дело делал.

– Сколько Иве уже? – Я отворачиваюсь и снова смотрю вперед.