Когда колея заканчивается, я выруливаю на вполне неплохую дорогу и увеличиваю скорость. Чем дальше уйду, тем лучше. Не знаю, как много еще заряда, но не остановлюсь, пока машина едет. Я прижимаю покалеченную руку к животу и справляюсь только одной. Плохо, не умеючи, едва удерживая руль. По прямой дороге я разгоняюсь сильнее, что значительно опаснее для меня, чем пытки Паука. Машина не слушается, может, чувствует не хозяйскую руку.

Впереди поворот, огибая огромный валун, я давлю на тормоз, пытаясь не сбить появившуюся из ниоткуда девушку, резко выкручиваю руль, забывая о больном запястье. Машину заносит, я кружусь полтора-два оборота и, наконец, останавливаюсь.

Демоны! Проклятье! Да что б тебя ниады разорвали!

Я выравниваю зеркало и смотрю в него, чтобы увидеть девушку. Она стоит, держась за огромное пузо, размазывая слезы по лицу, а по ногам у нее стекает кровь. Это не раны, у девчонки начались роды, и что-то идет неправильно.

Древние, почему вы меня оставили сейчас?!

Я смотрю по переменно то на нее, то на дорогу. На нее. На дорогу. На нее. На дорогу.

Выпрыгиваю из машины.

– Давай сюда! – я машу ей, подбегая. Она облегченно всхлипывает и буквально падает мне на руки. – Я отвезу тебя, но мне нужно, чтобы ты помогала. Показывала дорогу. Сможешь?

Она кивает, продолжая плакать. С трудом усаживается в кресло рядом, и видно, как она изо всех сил старается взять себя в руки, но ей дико страшно. И наверняка больно. До дрожи. Я шарю по машине, надеясь найти воду. Ничего. Совсем. Только нож. Ухватываюсь за свои волосы и без сожаления отрезаю длину на половину, разжимаю руку и подбрасываю. Ветер подхватывает пряди и разносит в стороны. Если охотник пойдет по следу, то это поможет его запутать.

– Как тебя зовут?

– В-в-верба, – заикаясь, всхлипывает девушка, а я сажусь за руль и поворачиваю ее лицо к себе.

– Соберись, Верба. Ты мать. Борись за ребенка. – Она кивает. – Куда?

– Туда. – Верба тычет пальцем, и я, разворачиваясь, еду обратно. Может, еще успею. Неизвестно, когда палач обнаружит побег.

Я вижу у нее вторую тень, волчью. Заметила еще там, на дороге. Хаасово племя. Ей же лет семнадцать.

Верба стонет от боли рядом, но тут я ничего не могу. Веды спасут ее и ребенка. Она подсказывает верный поворот, и мы въезжаем в поселение. Перекресток, поворот, квартал и еще квартал. Я, оказывается, уехала не так уж далеко, за тем перевалом пыточная. Стараюсь затормозить плавно, чтобы не ударить девчонку, когда мы подъезжаем к дому ведов. Управлять механизмами я умею так же плохо, как и лошадью. Кровь течет из нее, не останавливаясь, и что-то мне подсказывает – это очень плохо. Я помогаю ей переставить ноги и спуститься на землю. С кривой походкой, держась за живот, Верба очень старается быть смелой. Умница Верба.

Пинком я распахиваю дверь и громко кричу в пустой коридор:

– Есть кто-нибудь?! Кто-нибудь!

Веда появляется из какой-то комнаты. Мне не приходится ничего объяснять, стоны Вербы достаточно красноречивы. Рядом возникает еще одна женщина, девушку отрывают от меня, укладывая на каталку.

– Нет! Не уходи! – кричит Верба, сжимая мою руку словно тисками.

Мне нужно бежать. Но вместо этого я киваю и иду рядом. В комнате светло и прохладно, разложены инструменты, и веды сноровисто готовятся принимать ребенка.

– Я слышу только сердце матери, – говорит одна из них будничным тоном, откладывая слуховую трубку в сторону. Верба снова сдавливает мои пальцы своей рукой, но не плачет. Только лицом бледнеет и зло откидывает прилипшие к потному лбу пряди. Я безотчетно глажу ее по голове, следя за ведами. Они переговариваются между собой:

– Если не разродится, то и сама умрет… – тревожно бормочет одна из них и бросает на меня взгляд. Я шарю глазами по комнате, понимая к чему они готовятся. Сколько минут пройдет, прежде чем они разрежут живот? Крови очень много, долго ждать нельзя. Схватки частые, болезненные. В один из таких рывков я снова глажу ее по голове. Верба смотрит на меня глазами полными неверия и ужаса, будто понимает, знает, чувствует.

– Надо резать, – решается веда, и внутри у меня что-то лопается. – Ребенок уже мертв.

Снаружи с визгом тормозит еще одна машина, и я знаю – это за мной.

Я кладу ладонь на живот Вербы. Чувствую заряд молнии, бьющий через пальцы из меня в нее. Становится горячо, но радостно. Я придвигаюсь к лицу Вербы и шепчу:

– Твой ребенок жив. Не сдавайся.

Выпрямившись, вижу его тень в дверях. Высокий и крупный, как мне и казалось. Злой и ненавидящий. Глупо поднимаю вверх руки, доказываю свою безоружность, делаю шаг назад, не отрывая взгляда от Вербы. Она вскрикивает от боли, а мою ладонь пронзает и прибивает к стене охотничий нож.

– Что происходит?! – Визжит одна из вед. – Не сметь здесь!

Я смотрю на лезвие, вошедшее в руку почти до основания, на стекающую вниз кровь и не могу вдохнуть от боли, прожигающей меня. Беззвучно кричу, все вокруг кричат.

– Нет, нет, я рожу.

– Убирайтесь!

– Он мертвый, и ты умрешь, если мы будем ждать.

– Нет, он живой, живой!

– Он мертвый!

– Прочь отсюда!

Моя рука немеет, я не могу шевельнуть ни пальцем. Не могу отвести взгляд от лезвия, насквозь проткнувшего ладонь. Не могу ничего. Я закрываю глаза, я устала. Я хочу тишины. Пусть все перестанут кричать. Он дергает меня за волосы, бьет лицом о стекло, осколки рассыпаются. Охотник натягивает мне на голову мешок, а потом резко выдергивает нож из пригвожденной руки, боль обжигает. Своей огромной ручищей он сжимает мою кровоточащую ладонь, и я едва не падаю на колени. Закусываю губу, зубы мелко дрожат.

Охотник тащит меня из комнаты, вдоль по коридору, выкидывает на улицу. Слышу, как открывается дверца машины, он заталкивает меня туда, связывает запястья чем-то гибким и прочным, но ощущаю я только жжение в ладони и не чувствую даже пальцев.

– Заткни. Льет как из свиньи. – Он больно давит на рану какой-то тряпкой. Мне все равно. Сейчас никак не выбраться. Машина срывается с места. Сколько у меня? Сто, двести вдохов, прежде чем вернусь к палачу?

Верба… Получится ли у нее спасти ребенка? Я очень хочу, чтобы получилось.

Удар, который я получаю в висок, стоит ему открыть дверцу остановившейся машины, едва не лишает меня сознания. Голова послушно мотается, и гул внутри вдруг как-то разом становится сильнее.

– Смогла меня обмануть, – злобный шепот, и чьи-то губы сквозь мешок касаются моего уха. – Сполна расплатишься.

– Я предупреждал, что дрянь хитрая, – вторит охотник, выталкивая меня из машины. – Она убила сына Рутила.

Ложь. Я даже не знаю, кто такой Рутил. Но кто мне поверит.

Паук, а это точно он, голос запомнился, снова бьет меня, но уже в живот, а потом в грудь и сдавливает руку. Я не дышу, знаю, что стоит сделать вдох, накатит боль, и тогда сломаюсь. Кто-то из них волочит меня по земле, держа за ворот, спускает по ступеням и бросает на каменный пол. Я делаю рваный мелкий вдох, и в голове мутится.

Лучше бы меня сожрали крысы…

Снова чьи-то руки хватают меня, переворачивают на спину. Запястья обматывают цепью, которую я оставила здесь. Это моя тюрьма, мой могильный камень. Я узнаю его. Звенья лязгают, и что-то тянет руки вверх. Меня подвешивают так, что ноги едва достают до пола.

– А теперь, демон, ты поймешь, как я был добр раньше, – обещает Паук.

И мне достается сполна. Много, долго и отчаянно, я стараюсь удержаться, не впадать в безумие. Паук приходит и уходит, обливает меня холодной водой, чтобы привести в чувство, и продолжает пытать. Он задает один и тот же вопрос: «Как снять проклятье?» И только однажды произносит самую жуткую фразу:

– Ты не умрешь, пока не сделаешь то, что мне нужно.

Но я не понимаю его слов, не различаю ничего. Мое тело – не мое тело.

Потом появляются другие руки, которые почему-то не бьют. Осторожно подхваченная, я опускаюсь в эти объятья, ноги не держат. Меня куда-то несут. Оттого что никто не издает ни звука, мне мерещатся Боги, снизошедшие и величественные. Способные сотворить все на свете. Защищающие меня.