Мертон сел в самолет одним из первых и, увидев просторное раскладное кресло, которое полагалось ему по билету, купленному Нурией Монклус, подумал, что впервые в жизни сможет поспать в салоне. Пока пассажиры ленивой гусеницей ползли по проходу, устанавливая, снимая и снова устанавливая багаж, Мертон открыл роман, получивший премию. В детстве, в библиотеке того южного города, на первой странице каждой книги, которую он принимался читать, имелся штамп, своего рода предупреждение: «Любая книга достойна того, чтобы прочитать ее до конца». Мертон довольно долго следовал этому правилу, с детским стоическим послушанием и серьезностью ученика самурая, пока не понял, с течением времени приобретя опыт чтения, что всякая книга разоблачает себя очень быстро. Тогда он переформулировал правило, хотя и не отказался от него совсем: любая книга, скажем так, достойна того, чтобы дочитать ее до двадцатой страницы. Подобная кажущаяся крайность, или пренебрежение, и составила, наверное, простую и крепкую основу его беспристрастия. Если другие критики даже не открывали каких-то книг, якобы из отвращения и всяческих редкостных фобий, Мертон предпочитал fair play[4]: пусть книга говорит сама за себя, а он прилежно, с неослабным вниманием выслушает все, что она скажет на этих первых страницах. Скажи свое слово и разорвись. Таким образом, он без предрассудков, в качестве интеллектуального развлечения мог открыть любую книгу. Из этих двадцати страниц Мертон, как шеф-повар, который пробует одну только ложку супа из огромного котла, мог, как ему казалось, почерпнуть главное: что за мир представал в романе, какова плотность письма и оригинальность идей, живут ли герои своей жизнью, и не гибнет ли стиль в неравной борьбе с общими местами. Он, мнилось ему, распознавал, как хорошо сказал другой критик, «синтаксическую тюрьму», из которой рвался автор, и определял, что самое главное, нужно ли читать дальше. И вот, когда уже унесли пустой бокал из-под шампанского и самолет выехал на взлетную полосу, Мертон вдруг осознал, что прочитал, сам не заметив, целых две главы, и если бы кто-то прервал его, мог бы заявить только одно: теперь понятно, почему А. когда-то считался писателем для немногих, а потом стал писателем для слишком многих. Но дискутировать с самим собой было в данный момент неинтересно: роман и персонажи А. обрушились на него как природная стихия, нежданно и неодолимо, буквально затронули его в чисто физическом смысле, и единственное, чего Мертон хотел, пока самолет оставлял город далеко внизу, – это отрегулировать свет лампочки и поудобнее устроиться в кресле, чтобы читать всю ночь.

На выходе, как и предупреждала секретарша Нурии Монклус, ждал водитель, высоко поднимая плакат с его именем. Тощий, несмелый, весь какой-то дерганый, он тотчас забрал багаж и поспешил к стоянке.

– Сеньора Нурия со мной на связи, у меня в машине телефон, – произнес он, будто извиняясь, – она ждет, когда ты объявишься.

Был конец октября, но асфальт искрился на солнце, и Мертон обрадовался неожиданному и благодатному продлению лета. Пока они шли к сверкающему серебристому «БМВ», он снял легкое пальто и остался в рубашке с коротким рукавом. Едва Мертон скользнул на заднее сиденье, как шофер передал ему трубку, и на него обрушились немного визгливые, радостные излияния Нурии Монклус. Казалось, по ходу разговора она кроила и перекраивала планы.

– Дорогой, какое счастье, что ты уже здесь! Ампаро сказала мне, что ты предпочел принять приглашение Морганы, это очень верное решение, будет лучше для всех, если ты поживешь в их доме – не придется таскать рукопись туда-сюда. Но прежде мы с тобой должны увидеться, правда? Нужно обсудить одно дельце. Давай поступим вот как: я отправила за тобой Серхи – это мой личный шофер, он возил Габо, Марито, Хулио Кортасара, твоего соотечественника. Я ему полностью доверяю, и ты можешь просить у него все, что угодно. Сейчас я не могу принять тебя в агентстве, такое утречко выдалось, одна авторша приехала из Франции повидаться со мной, я не могу ее быстро спровадить. В общем, Серхи повозит тебя по городу пару часов. Раньше ты бывал в Барселоне?

Мертон ответил «нет», и это было единственное, что ему позволили сказать.

– Тем лучше, дружок, тем лучше. Тогда план такой: вели Серхи, чтобы отвез тебя на Тибидабо, это мое самое любимое место на свете: ты увидишь весь город, как на ладони. Обязательно посети музей автоматов, его нельзя пропустить. Интересно, что ты скажешь, когда посмотришь. Если проголодаешься, попроси, чтобы Серхи отвез тебя на Грасиа, в кафе «Саламбо». Заказывай все, что душе угодно, пусть запишут на мой счет. Я ему позвоню, как только освобожусь, и он тебя привезет в агентство. Не скучай, милый, скоро увидимся.

Мертон вернул трубку Серхи, и тот, уловив его взгляд в зеркале заднего обзора, вопросительно поднял брови.

– Ну что? На Тибидабо?

Интересно, много ли водитель услышал? Наверное, немало, если судить по улыбке, одновременно иронической и отрешенной, которая появилась на его губах, пока он заводил мотор.

– Это обязательный тур? – спросил Мертон.

– Что-то в этом роде, – ответил Серхи, – трудно как следует узнать сеньору Нурию, предварительно не поднявшись на гору. Отец водил ее туда в детстве, каждый раз, когда они приезжали в Барселону. Я до сих пор иногда ее туда отвожу. Там, наверху, парк аттракционов, очень красивый, хотя сейчас немного запущенный.

– Она говорила о музее автоматов. Интересовалась, что я скажу, посмотрев его, будто задавала урок.

– Тут я ничем не могу тебе помочь, – пожал плечами Серхи. – Этот урок тебе придется ответить.

Серхи замолчал, словно и без того произнес слишком много, а Мертон больше ни о чем не спрашивал, пока автомобиль мягко и бесшумно двигался к городу. Он очень устал – прочитал весь роман А., от корки до корки, и в самозабвении, отрешившись от мира, провел бо́льшую часть ночи, – но все-таки боролся со сном. Ему нравилось видеть, приближаясь к незнакомому городу, как постепенно появляются первые поселки, предвестия новых домов или наполовину построенные здания, все еще не скрепленные цементом части того, что присоединяется к городу, упорядочивается, смыкается, становится единообразным и обретает окончательную форму. На сей раз, однако, сон побороть не удалось; Мертон клевал носом, когда услышал голос Серхи.

– Мы уже в Эль-Путксет, – объявил тот и показал на дорогу, тянувшуюся вбок, на склон холма, полную пешеходов и велосипедистов. – Это – дорога в Эгуэс, если захочешь здесь прогуляться, увидишь особняки, которые описывает Марсе в «Последних вечерах с Тересой». И в этом квартале поселился Гарсиа Маркес, когда приехал в Барселону, в съемных апартаментах на улице Лукано. Я припаркуюсь тут, а мы поднимемся на фуникулере, это одна из прелестей прогулки.

Мертон предложил ему отдохнуть, заявив, что и сам может прекрасно подняться, но Серхи печально покачал головой.

– Даже не думай. Сеньора Нурия страшно рассердится, если узнает, что я оставил тебя одного. Идем-идем, не переживай, я хочу побить рекорд, стать человеком, который чаще всех поднимался на эту гору.

Наверху, когда они устроились у перил рядом с огромным колесом обозрения, Серхи показал Мертону шпили Саграда Фамилии, террасу отеля «Мажестик», «куда они все ходят пить джин-тоник»; недавно воздвигнутые сооружения и гостиницы новенькой с иголочки Олимпийской деревни и, чуть поодаль, Монтжуик, крест монастыря Педральбес и покрытый зеленью склон холма, тот район, где Мертону предстояло жить. Но взгляд Мертона устремлялся за расплывчатую сетку улиц, прорезанную отчетливым шрамом Диагонали, в поисках моря, которое не переставало изумлять, далекое, ровное, спокойное, некий однородный фон, нечто нереальное, нарисованное голубой краской. Интересно, что бы я увидел, подумал он, и как поразило бы меня это место на вершине горы, особенно обрыв, разверзающийся под ногами, если бы меня привели сюда в детстве. Парк аттракционов наполовину демонтировали, вагончики на рельсах и фарфоровые чашки, неподвижные, время от времени скрипели под порывами ветра, издавая призрачные стоны. Мертон попытался представить, как все это выглядело в движении, и как маленькая Нурия Монклус кружится на карусели или глядит вниз с высоты огромного колеса. Серхи жестом показал на вход в музей автоматов, наподобие экскурсовода, который своими внутренними часами отмеряет точное время. Они вошли в полутемный зал, и перед Мертоном предстали расположенные полукругом деревянные клетушки, а в них старинные куклы с грубыми чертами уличных марионеток, ожидающие за стеклами витрин.