Лето выдалось сухим и жарким. Я пропадал на речушке днями напролет. Даже на обед не хотелось прибегать. Да и особой нужды в этом не было. Колхозный огород с морковкой, репой, турнепсом, капустой рядом. Руку протянул – и у тебя сытое брюхо. Зато все время твое! Загар с илом зачернили кожу так, что трудно понять, какого ты роду-племени. И когда у машины спустило колесо и мы оказались тут же, то шофер долго разглядывал мою шею, а потом спросил, почему я не мою ее.

– Она так загорела, – ответил я, искренне веря в это.

– А ты все же попробуй помыть. Лучше с мылом и мочалкой!

Совет я утаил от мамы, и сам им не воспользовался. Зачем сегодня мыть шею, если завтра она будет такой же.

Во второй половине августа задождило. Мелкий, въедливый дождь моросил бесконечно. Пахло гнилью и сыростью. Выходить на улицу не хотелось никак. Даже по нужде. Я терпел до последнего. В конце дня я шел на луг, где паслись телята и гнал хворостиной домой нашего крутолобого бычка. Опорки промокали насквозь. Ногам было зябко и неуютно. Мешок, накинутый на голову и плечи вместо несуществующего в доме плаща, становился холодным и тяжелым. Хотелось тепла и солнца. Хотелось в школу, в чистый и сухой класс.

Приехали с заимки Федька и Лида. Сенокос в колхозе приостановили, и всех привезли домой.

– Ну как ты тут? – спросил меня Федька и потрепал по голове. Внимательно всматриваясь в макушку, удивился: – Голова-то твоя совсем красная! Была не такая.

– Сентябрь чтобы не подвел, – пропустил мимо ушей красноту моей головы отец. – Картошку бы не погноить. Неделька бы сухой выдалась, как копать.

У меня свело пальцы рук от одного только упоминания о выковыривании картошки из холодной грязи со снегом пополам.

– Накинулись бы все, чтобы сразу, – планировал отец сложную и важную операцию, от успеха которой зависело, быть ли нам с картошкой в зиму.

– Будет, – заверила мама. – Сейчас выльется все, а потом прояснеет.

– Ты так говоришь, вроде Бог с ведром на небе сидит и прислушивается к твоим словам, – криво усмехнулся отец.

– А то как же! От Него все, – согласилась мама.

– Так попроси Его не лить, когда будем копать.

– И попрошу. Он услышит.

– Услышит, как же! Держи карман шире!

– Услышит, услышит.

Как-то проходя мимо Васькиной избы, я увидел на завалинке под навесом крыши своего друга.

– А че ты не верхом? – поставил меня в тупик вопросом Васька.

– У нас нет коня, – ответил я.

– На бычке, – просто ответил Васька.

Я посмотрел на бычка, стараясь представить себя в качестве лихого наездника. Картина не вырисовывалась.

– Я своего обучил, – продолжил Васька, оценивая взглядом ничего не подозревающего бычка. – Он даже больше твоего. Но я его объездил.

– Как? – принял и я решение прокатиться на спине ничего не подозревающего бычка.

– Да совсем просто! Запрыгивай ему на спину, ложись поперек, и пусть он тебя таскает. Устанет и смирится. Правда, сбросит несколько раз, а потом успокоится. Отгоняй от прясла, любят они зацепить тебя штаниной за жердь. Прутиком по морде, он голову в сторону, и сам от прясла отворачивает.

– А если зацепит? – Я представил себя надетым на жердь.

– Сиди не моргай, тогда и не зацепит, – прост был совет Васьки.

С этого момента жизнь моя превратилась в борьбу. Я был упрям, а бычок во сто крат упрямее. Я падал, поднимался, запрыгивал на острую спину бычка, чтобы тут же оказаться на земле. Вот, кажется, и он смирился, терпит меня на своей горбатой спине. Но иногда находит на него блажь, и он, упруго вскинув зад, сбрасывает меня на землю. Три раза зацепил штанами за жердь. И это позади.

Я еду на бычке мимо Васькиного дома, поглядываю на окно, мне хочется похвастать своими достижениями в джигитовке. Под окнами огромная лужа. Что заставило бычка остановиться посредине лужи, и ни назад, ни вперед и шага сделать – то мне неведомо. Остановился как вкопанный! Прутик тоже не действовал на его упрямство. Сколько бы продолжалось это забастовочное действо, я не знаю, но тут отворилось окно, а из окна – хитрая Васькина физиономия.

– Ты крутни его за хвост! – с радостью выкрикнул он мне. – Как заводной ручкой!

Крутнул. Бычок пулей выпрыгнул из-под меня, и я оказался в луже.

– Я не успел сказать тебе, чтобы ты крепче держался, – посочувствовал мне Васька, а морда как у настоящего хорька.

В школу я шел с измазанным зеленкой лицом. Лида намазала. На лице вдруг выступили синие пятна, потом они превратились в пузыри, потом пузыри полопались и остались красные пятна.

Эрнеста-Хэмингуэя не было, он уехал со своей мятежной мамой Биссектрисой куда-то далеко из Сибири, подальше от ее простоватых обитателей, могущих дурно повлиять на прилизанного сына-надежду. Его место за партой с лупоглазой пустовало.

– Садись с Яковлевой, – распорядилась Суповна, мельком глянув на мое пятнистое лицо.

– Я с ним не сяду! – Вышла из-за парты Яковлева. – Он лишаистый!

«Ну, гадина! Это тебе так просто не сойдет!» – поклялся я, мысленно проведя ногтем большого пальца по горлу.

Зусия Юсуповна долго смотрела на меня, на лупоглазую Яковлеву, на Ваську, в одиночестве сидящего за огромной партой.

– Садись с Хорьковым, – распорядилась она, и в глазах какая- то надежда. Она читалась просто: «Зло, которое распространялось на весь класс, теперь замкнется только на двух ее источниках. Они погасят это зло на себе!»

Сулия Суповна ошиблась. Ошиблась, несмотря на свою природную прозорливость и смекалку. Мы с Васькой, скооперировавшись, творили чудеса! Вдвойне! Втройне! Юсуповна, признав свою стратегическую ошибку, посадила меня с Павловой, а Ваську – с пучеглазой Яковлевой. То ли место было заколдованное, то ли иссяк мой талант забияки, но мне почему-то расхотелось смешить пацанов. Иногда вскидывался я, чтобы отчебучить что-нибудь этакое, но, глянув на примерную Павлову, мне тут же уже не хотелось этого. Подглядывать, списывая контрольную, тоже стало как-то не по себе. Прямо на глазах рушился мой авторитет, и я ничего не мог поделать, чтобы предотвратить это мое позорное падение в глазах всего класса. Какой класса – всей школы!

– Ты не болеешь? – спросил меня отец, просматривая мой дневник. – Эта пятерка твоя или ты ее слямзил у соседа? По математике? – отец недоуменно поджал плечи. – Пускай бы по пению или физкультуре… Но математика!

– За изложение тоже четверка, – робко заявил я, опасаясь услышать упрек, почему не пятерка. – Лишнюю запятую поставил и перенос не там…

– Меня успокаивает, что это случайные события. – Отец потер лоб, виски. – И ты больше не будешь ставить меня в тупик своими выходками. Чтобы за ум взялся… – Отец опять поджал плечи.

Удивлялся не только отец. Удивлялась, и как еще удивлялась, Зусия Юсуповна. Чтобы убедиться в свой ошибке, чего только она не придумывала! Спрашивала два, три дня подряд, надеясь подловить. Вызывала к доске, где я должен был решать домашнее задание по математике; диктовала, искажая звуки, трудные слова; заставляла повторно читать стихи, думая, что я не помню уже слов. Но мне страшно везло! Четыре и пять стали моими постоянными оценками! И смешить само собой расхотелось. Я не узнавал себя. Я портился на глазах.

«Что смешного в вывернутой наизнанку шапке? – удивлялся я. – А они смеются», – тут же упрекал своих былых почитателей развлечений.

– Ты, мать, только посмотри на это чудо! – как-то выкрикнул отец, проверяя мой дневник, придя с работы. – Медведь, наверно, скоро сдохнет в берлоге!

– Что такое? – встрепенулась мама и заспешила к отцу. – Опять что-то не так?

– Опять не так, – подтвердил ее слова отец. – Невиданный случай: три пятерки!

– Так это же хорошо! – воскликнула мама и, как на неизлечимо больного, посмотрела на меня.

– Хорошо-то, хорошо, да только надолго ли это? Привыкнешь к хорошему, а тут – бац тебе! Опять двойка! И что соседям тогда говорить? – Замешательство отца мне не было понятно.

«Что тут такого страшного, если и проскочит двойка?» – не понимал я паники родителей из-за какой-то паршивой двойки.