Надо сказать, Фальконе не все понимал и знахарке приходилось иногда переводить, но и здесь была засада: она не понимала кой какие словечки, переспрашивала и зависала. Намаялся я с ними. Но в конце концов общими усилиями донесли сермяжную правду до европейских ушей.

— Десять тысяч? — оторопело сказал Фальконе. — Но это очень большие деньги. Я должен посоветоваться.

Я засмеялся:

— С кем посоветоваться? Телеграмму что-ли отобьешь или по телефону звякнешь? Так я тебя разочарую: нет у нас в Сосновке ни телеграфа, ни тем более, телефона. Да и в Барнауле пожалуй телеграфа нет, разве только в Тюмени. Но до Тюмени вам пилить и пилить.

— Есть в Барнауле телеграф. Уж лет двадцать как поставили. — Поделилась информацией знахарка.

— Вот как! — Искренне удивился я, считавший Барнаул девятнадцатого века глухой дырой. — А я и не знал. Может и телефон там есть?

— Нет там никакого телефона, телеграф только.

— Ну это все равно. И до Барнаула не один день добираться. Так что забирайте свои денежки и валите отсюда по быстрому.

— Хорошо! Аббат Бальцони предусмотрел и этот вариант. — с этими словами он покопался в своей одежде и достал суконный мешочек и подойдя к столу высыпал из него десятка полтора прозрачных камешков. — Это должно стоить больше десяти тысяч.

— Вот жук! — восхитился я. — Это алмазы?

— Это бриллианты!

— И я должен поверить тебе на слово?

— Ну это можно проверить у ювелиров.

— Во как! У ювелиров! Тятя, где у нас тут ювелиры?

— Чаво, Чаво? Какие левиры? — снова подыграл мне дед.

— Вот видишь: человек даже слов таких не знает. Савватеевна, а ты в камнях разбираешься?

— А как же! Разбираюсь! Как свинья в апельсинах. Хотя погоди — остались от бабушки кой какие украшения. — Знахарка покопалась в недрах своего сундука и достала шкатулку, из шкатулки вынула коробочку отделанную алым бархатом, открыла.

— Блин! Савватеевна! На хрена ты показываешь этим проходимцам такую штуку.

— А что? Обыкновенная брошка. — улыбнулась довольная произведенным эффектом женщина. — и скорее всего не очень дорогая тут всего один маленький алмазик.

Действительно на зеленом эмалевом листке красовалось сверкающая капелька росы к которой прильнула искусно выполненная маленькая серебряная бабочка, с золотыми разводами на крыльях. Вроде все простенько, но было в этой простоте, что-то не вполне осязаемое, видимо то, что и называется искусством в самом возвышенном значении этого слова. Даже меня, вполне равнодушного ко всяким побрякушкам, брошка впечатлила. Да что я, даже грубый амбал Серджио и тот не остался равнодушен. А Фальконе сначала замер, потом непроизвольно сглотнул слюну и протянув руку к коробочке, тихо спросил:

— Можно?

Получив разрешение, взял коробочку и минуты две рассматривал брошку поворачивая ее так и сяк, наконец очнулся и видя наш интерес, похоже даже немного смутился и положив брошку на стол сказал:

— Вы не правы сеньора это вещь дорогая. Работа настоящего мастера. Я в этом немного понимаю — отец мой был ювелиром.

Но вот кто остался вполне равнодушен к эстетическим ценностям так это дед, да еще Архипка, который тихо посапывал усыпленный нашей ведуньей.

— Нет эта брошка не пойдет, может сыщется у тебя колечко какое либо с бриллиантиком. — спрсил я знахарку.

Та, покопавшись в шкатулке, извлекла простенькое золотое колечко с маленьким камушком.

— Это подойдет?

Я взял колечко, повертел рассматривая и, захватив один из камешков, подошел к окну. Провел по стеклу алмазом с колечка и рядом прочертил царапину камушком взятым со стола. Затем сравнил. Ну что-ж твердость соответствует. Вроде не врет итальянец.

— Пожалуй и вправду алмаз. Как считаешь Савватеевна можно меняться?

— А…! — махнула рукой женщина. — Решай сам, надоели мне уже эти варнаки ватиканские. Почти тридцать лет от них с бабушкой бегаем. Может сейчас отстанут.

— А мы этому аббату письмецо напишем, попросим душевно, чтобы забыли про тебя. Ну что господа, отвезете письмишко аббату? Ага! Вижу, что согласны. А теперь повернитесь к окошку, на тайгу посмотрите и не вздумайте оборачиваться пока не скажу, а то уши отстрелю. Нечего вам знать, где Феодора Савватеевна фамильные ценности прячет.

Иностранцы посмотрели на револьвер, который за время время разговора я так из рук и не выпустил и дружно отвернулись. Я махнул револьверчиком знахарке:

— Доставай «ларец», Савватеевна.

Та пошебуршала немного, достала обманку и тихонько подала мне. Я постучал, негромко, рукояткой нагана по столу подвигал ногой табурет, чтоб сбить с толку греющих уши иностранцев и, выждав некоторое время, положил обманку на стол рядом с бумажкой где был рисунок с параметрами пресловутого «ларца».

— Можете повернуться, господа. Вот ваш «ларец Парацельса», а рядом бумажка с картинкой. Сличайте.

Итальянцы подошли и стали рассматривать вожделенную вещицу.

Я же, вспомнив, про миллиметры на эскизе полюбопытствовал:

— А что господин Фальконе, в Италии уже принята метрическая система?

Луиджи на секунду оторвался от разглядывания «ларца» и непонимающе посмотрел на меня, потом покопался в кармане, вытащил оттуда шелковую нитку с узелками и, с помощью этой нитки, принялся обмерять обманку. Я снова засмеялся. Ясненько! Если в той Италии метрическую систему мер уже и приняли, то Фальконе сообщить об этом или не успели, или забыли.

— Ну что, двое из ларца не одинаковые с лица, меняться бум? — спросил я.

Те пока не были готовы ответить и что-то тихо обсуждали между собой, передавая друг другу «ларец» с эскизиком.

— Ладно! Вы подумайте пока минут тридцать, а я письмишко вашему аббату накатаю. Тятя, присмотри за варнаками, чтоб не дергались, если что, пресекай не щадя и это, встань так, чтобы они не видели что я пишу.

Хорошо бы для солидности зашифровать послание, но времени было мало, да и маяться с шифром не хотелось, а потому вспомнив, читанные в детстве рассказы про Ленина, где тот, сидя в тюрьме писал молоком между строк, решил приколоться. Попросил у Бабы Ходоры ручку, чернила, бумагу и плошку с молоком. Немного подумав и, оставляя между строк изрядный интервал, написал:

«Г. Бальцони, многовековое стремление «Святого престола» собирать в своих архивах документы и разного рода артефакты, так или иначе освещающую историю человеческой цивилизации, похвально, но методы которыми вы порой пользуетесь не добавляют святости ни папе ни Ватикану. Но я в чужие дела не лезу, не лезу ровно до тех пор пока они меня не касаются. В данном случае дело коснулось лично меня и моих близких, а потому убедительно прошу больше подобных эмиссаров к нам не посылать. Алекс.

P. S. Надеюсь у вас достанет интуиции понять скрытый между строк смысл моего послания.»

Молоком же написал следующее:

«Если вы читаете эти строки, значит поняли мой толстый намек. Думаю и другой намек вы тоже поняли. Да, я вам угрожаю. И если вам кажется, что мои угрозы смешны и нелепы, то вы ошибаетесь. Наступает время террора, и лишь то обстоятельство, что террористы всех мастей оказались еще большие идиоты и позеры, чем их состоявшиеся и не состоявшиеся жертвы, несколько смягчает угрозу. Я же, смею вас уверить, не идиот и не позер. Пример идиотизма и позерства приведу. Ваш соотечественник некий Луккени в году так 1897, то есть лет через восемь, в Женеве, зарежет ножом, изготовленным из ржавого напильника, австрийскую императрицу Елизавету (Сисси). (У нее еще сын не то уже застрелился, не то еще застрелится вместе с любовницей. Просто не помню точную дату.) На вопрос зачем он это сделал, Луккени ответит, что он предпочел бы зарезать итальянского короля, вроде Умберто его звать, или Франца-Иосифа, но у него нет денег доехать до Вены или Рима, а Сисси у него в прямой доступности, разгуливает без охраны, словом режь не хочу. Да кстати: убьют вашего Умберто в 1900 году. Какой-то анархист из револьвера пристрелит.

Сообщаю так же, что ваш папа Лев какой-то там по номеру доживет не то до 1903 не то до 1904 года. Но это в том случае если вы и ваш преемник забудете о нашем существовании. Да вот еще: летом 1891 года произойдет извержение Везувия. Во время прошлого извержения у вас погибло куча любопытствующих. Не наступите на этот раз на те же грабли.