Беседуя в кафе «Старбакс» (еще один продукт импорта западной цивилизации), мы позабыли и про еду, и про напитки. Расположившись в удобных креслах, словно у себя дома, мы не на шутку увлеклись разговором.
Жестокий парадокс заключается в следующем: в Ливане, где марониты собирались обустроить более свободное, чем у арабских соседей, государство, панарабизм их же поставил на колени. Дифференциация на свободных и несвободных раскалывает ливанских христиан. Она порождает взаимные упреки и уличения во время незатухающего ливанского конфликта, о котором мне довелось больше узнать во время своей поездки.
Вот уже 50 лет продолжается борьба арабских диктаторов, по большей части сирийских, против независимого Ливана, которая основана на идеологии, сформулированной самими христианами. Отсюда и обвинения в предательстве, сорвавшиеся с уст Хабиба Малика. В течение многих десятилетий свободные марониты подвергаются нападениям панарабистов, стремящихся разрушить границы этой маленькой страны для того, чтобы данный регион мог окончательно раствориться в огромной арабской утопии, в первую очередь сирийской.
Таким образом, мы снова возвращаемся к Декларации ООН по правам человека и Малику-старшему Шарлю. То, о чем панарабисты и исламисты еще могли договориться до того, как начали воевать друг с другом, – это «западность» всех этих прав, тот факт, что они шли от Запада. И здесь они увидели общего врага.
Многие западные интеллектуалы соглашались с ними в том, что права человека – часть «западничества». Культурный релятивизм пускает обильные всходы на академической почве Европы и Америки – вспомнить хотя бы о концепции «ориентализма» Эдварда Саида, литературного теоретика палестинского происхождения. На протяжении многих десятилетий эта концепция доминировала в западных исследованиях по Ближнему Востоку и включала в себя осуждение западных наблюдателей за их империалистические и расистские взгляды на мусульманский мир, которых они придерживались на протяжении всей истории. Она проникла и в популярное учение Самюэля Хантингтона о различии цивилизаций, утверждавшего, что у западного человека могут быть одни права, в то время как у восточного несколько другие. Последняя точка зрения абсолютно принимается как панарабистами, так и исламистами.
Усилия отделить Запад от Востока никуда не приводят, когда речь идет о таких людях, как Хабиб и его отец, Шарль Малик. Если права человека «западные», то каким образом тогда их возможно применить к ливанцам? Неужели христиане Ближнего Востока меньше нуждаются в защите от дискриминации? А может быть, ООН заблуждалась в 1948 г.? Должен ли был автор 18-й статьи уразуметь, что человеческие права воспринимаются на Ближнем Востоке как пришедшее с Запада инородное тело?
Расставшись в тот холодный зимний день в Бейруте с Хабибом Маликом, я задумался, не заметив, как ступеньки эскалатора уперлись в зеркальный пол. На память мне пришел «крик души» Шарля Малика со страниц его нью-йоркского дневника 1946 года: «Одиночество, невыразимое одиночество Ливана[169]».
* * *
Прибыв в Ливан, я связался с Раймондом Мерхежем. В свою бытность политическим деятелем ливанских либеральных кругов он сумел завести знакомства с высокопоставленными лицами. Он согласен с мнением Хабиба Малика, что марониты – единственные свободные представители христианства на Ближнем Востоке. После обеда он заезжает за мной, чтобы отвезти в маронитскую церковь в Бейруте на отпевание.
В то утро после продолжительной болезни скончалась пожилая женщина по имени Вадиа, и уже через несколько часов вся семья и друзья собрались на поминки за столом, сидя в большом зале на высоких красных плюшевых стульях в стиле Людовика XVI. Пол был покрыт красными персидскими коврами.
Раймонд не был близко знаком с покойной, но в этих местах принято проявлять уважение к семьям, понесшим утрату, к тому же подобные посещения, как правило, запоминают. Это приносит немалую пользу при ведении бизнеса. Хоронить собирались на следующий день, после чего предполагались повторные поминки, дух пожилой маронитки мог упокоиться, а семья – обрести утешение.
У Раймонда курчавые черные волосы, великолепные зубы; кстати, по профессии он стоматолог и имеет свою небольшую клинику в пригороде Бейрута. Раймонд мечтает в перспективе как можно меньше работать и как можно больше зарабатывать. Он собирается привлечь в свою клинику датчан, увести клиентов от дорогих дантистов, соблазнив дешевыми отпусками в Бейруте с его роскошными гостиницами, ночными клубами и организованным лечением в лицензированных стоматологических клиниках.
Такие проекты называются оздоровительным туризмом. Индусы уже начали сманивать американцев из их дорогостоящих клиник к более конкурентоспособным видам лечения и отдыха в Индии. «Голливудская улыбка» Раймонда среди прочего предлагает своим клиентам пластическую хирургию зубов. По его словам, единственной проблемой, сдерживающей наплыв состоятельных западных клиентов, может стать дурная репутация Ливана. Его оптимизм достоин всяческого восхищения, когда он рассказывает о том, как улучшить ситуацию.
В дверях церкви мы здороваемся с сирийским архиепископом, который покинул свою разрушенную страну, чтобы побыть какое-то время в Ливане. Взяв благословение, Раймонд прикладывается к его руке. Большинство пришедших на отпевание одеты в траур, женщины сидят с опущенными головами, их глаза полны слез; мужчины выглядят ухоженными, сытыми, у многих залысины, у некоторых в руках трости с серебряными набалдашниками. Мы пробираемся сквозь ряды рук, протянутых для рукопожатия, проходим мимо дяди Раймонда – богатого, высокопоставленного бейрутца, мимо сына и мужа почившей (оба священники). Священнический клан этой семьи имеет давние корни, до рукоположения марониты могут жениться, однако после маронитскому духовенству браки заключать не разрешается.
Поминки. Мы садимся в самом конце ряда и в наступившей тишине ждем, когда появится возможность уйти, а тем временем официант подает нам турецкий кофе. Я вспоминаю слова правозащитника Ваила Хейра из американского университета в Бейруте, сказанные им накануне вечером. Он сообщил мне, что церковь маронитов ежегодно публикует в своем бюллетене сообщения о рождениях и смертях, случающихся в ливанской общине. Из него также можно почерпнуть информацию о том, что в наше время тяжеловесные маронитские имена, – такие как Вадия, как звали умершую, – остались только у стариков. Среди молодых чаще встретишь имена Мария или Натали.
– Да вовсе не имена им мешают переехать на жительство в другие страны и континенты: в США, Канаду, Южную Америку или Австралию, – считает Ваил Хейр. – Сегодня христиане в Ливане живут так, будто находятся в аэропорту в ожидании рейса.
Будучи самой свободной страной арабского мира, Ливан насчитывает и самое большое количество эмигрантов – как христиан, так и мусульман. Во время многочисленных войн пролилось немало крови ее граждан.
Три города – Нью-Йорк, Монреаль и Париж – приняли большое количество ливанцев; на сегодняшний день только в Бразилии их гораздо больше (в особенности христиан), чем в самом Ливане. Число выходцев из Ливана в этой южноамериканской стране колеблется между 7 и 10 млн, включая тех, кто эмигрировал сюда в конце XIX в. Приблизительно 16–20 млн человек ливанского происхождения в наши дни пребывают за пределами Ливана. Считается, что 70 % их них составляют христиане. В период гражданской войны страну покинуло около 40 % населения[170], причем число христиан и мусульман приблизительно одинаково.
По некоторым оценкам, на сегодняшний день в Ливане насчитывается около 4,5 млн человек. В 1943 г., когда Ливан провозгласил свою независимость, большинство его населения составляли христиане. В наши дни их осталось чуть более трети[171]. Однако согласно данным рапорта ливанского демографического института, опубликованного в 2013 г., похоже, отток крови христиан из страны подходит к концу. В будущем ожидается увеличение количества христиан в Ливане[172].
