В первый день после свадьбы я сказал Вере:

– Ну вот и все, теперь ты стала моей…, – и, красней, добавил, – женой.

– Я уже давно твоя, глупый! – ответила она, – а жена, невеста или подруга – какая разница – просто набор букв.

Она подошла ко мне так близко, что мы коснулись друг друга животами, и приложила ладони к моему лицу:

– Как только я тебя увидела, сразу поняла, что эти милые щечки никому не отдам!

Теплота рук близкого человека надолго отпечатывается в памяти, но не не памяти разума, а расположенной где-то в самой груди. Неважно, сколько времени пройдет – она изнутри греет так, словно тебя коснулись вот всего секунду назад. Руки Веры всегда были ощутимыми, даже когда вокруг внезапно леденел воздух.

Внезапно температура воздуха заметно снизилась и в тот летний день. Мое укрытие из пухового одеяла напоминало иглу – холод пробирался внутрь, неясно было, что происходило снаружи. Я съежился, плечи слегка затряслись. Закрыв глаза, я представил руки Веры. В груди кольнуло, вдох дался с трудом, и тут мне стало жарко. Только я вытер о штаны вспотевшие кисти, как они снова увлажнились – большие соленые капли падали на неясно выраженные линии ладоней, стекали по пальцам.

Вера приглушенно вздохнула, и я вздрогнул. По полу зашаркали домашние тапки, а через секунду щелкнул замок двери – я остался в комнате один. Осела тревожная тишина, словно в целом мире не существовало никого, кроме меня.

Минут через десять мне удалось очнуться – наконец, дыхание восстановилось, и я прислушался к стуку сердца – его жизнедеятельность перестала так бросаться в глаза, а в моем случае – в уши. Оно затихло, и я испугался: а не остановилось ли оно вовсе. Но вместо того, чтобы положить руки на грудь, я вдруг схватился за голову. Пальцы сжали волосы и потянули их так сильно, что корни у самой кожи головы приподнялись со жгучей болью. Я поморщился, издав невнятный стон. Этот звук раскатистым эхом ударялся о свежевыкрашенные в зеленый обои, о недавно подаренное мне Верой цифровое пианино, о книги моих любимых писателей, беспорядочно разбросанных на полу, пока его не спугнул громкий и неожиданный для меня хлопок закрывшейся входной двери. Порывистым махом я сдернул с себя одеяло и, спотыкаясь о книги, побежал к кухонному окну. Вытянувшись все телом до боли в мышцах живота, я выглянул на улицу. Прямо подо мной гулко ударился о железную дверь подъезда крепкий замок, и я увидел знакомый черный спортивный костюм и ярко-желтые кроссовки – слегка размытым пятном они отдалялись от нашего с Верой дома.

Моей жене давался почти любой спорт, особенно сильна она была в беге. Пробежке Вера уделяла три или четыре раза в неделю, и я всегда удивлялся: как это ей никогда не надоедает снова и снова выходить на одну и ту же улицу, пересекать одни и те же перекрестки. Ее дух соперничества и врожденное упрямство часто играли решающую роль в одержанных ею или ее командой победах. И мне нравилось читать волевые черты ее характера в том, как она замахивалась для удара, перебрасывала через сетку мяч или вдруг резко срывалась с места, уклоняясь от своего спортивного противника. Тогда вытянувшись у окна, я особенно хорошо вдруг припомнил это в Вере, и оттого ее поникшая голова и неровная походка вызвала на моем лице мгновенную болезненную гримасу.

В горле пересохло, дыхание снова застряло в груди. Я отошел от окна, склонился над раковиной и торопливо открыл кран. Холодная струя воды освежила лицо, на мгновение я забылся и, широко разинув рот, сделал пару жадных глотков. Тут же я осознал свой поступок: мой желудок уже не раз показывал свою слабость, а не пригодная для питья вода из-под крана ему бы точно не пришлась по вкусу. Я высунул язык и напряг брюшную полость, пытаясь выплюнуть уже проглоченную жидкость, но этим только вызвал у себя рвотный рефлекс.

– Какой же я жалкий…, – пронеслось в голове, и я вдруг увидел себя словно со стороны. С подбородка стекали капли, я тряхнул головой, закрыл кран и бессильно упал на пол.

Намокшие концы волос щекотали лоб, и мои руки сами собой потянулись к лицу. Я принялся отчаянно тереть верхнюю ее часть, пока боль трущейся друг о друга кожи не обожгла меня так сильно, что не возможно было уже и пошевелиться.

Там, сидя на холодном кафельном полу, я окончательно убедился, что в те моменты, когда думаешь: хуже уже быть не может, и ты, кажется, достиг самого своего дна, случается что-то настолько страшное, что первоначальные твои мысли даже и припомнить неловко. Говорят, что понимаешь ценность того, что имеешь только тогда, когда теряешь это. А как насчет такого: вес того, что имеешь ощутимо давит глубоко внутри, принося приятную усталость, и вдруг ты теряешь это?

Я несколько раз всхлипнул, и ужаснулся хлесткости изданных звуков: по-прежнему было тихо, если прислушаться, можно было услышать, как колыхался воздух от моего собственного дыхания. В окно заглядывали утренние солнечные лучи, они тянулись ко мне, но их старания были напрасны: я продолжал сидеть в знобящей тревожной тени. Рывком я поднялся. Ноги онемели, колени покалывало. Проковыляв в комнату, я наспех одел первое, что попалось под руку – вязанный серый свитер и черные джинсы, кое-как пригладил все еще влажные волосы и выскочил из дома.

Шел я быстро, втянув голову в плечи. Привычный путь затмевался темными пятнами перед глазами, и я и не заметил, как оказался на ступенях здания метрополитена – жаркий воздух дыхнул на меня из приоткрывшихся дверей. Скользя низ по эскалатору, я смотрел перед собой, но все еще ничего не видел.

«Мне кажется, я влюблена в Германа…», – снова и снова, снова и снова слышал я эти слова. Они стучали в висках, щелкали на языке, кололи в груди.

– Как же так вышло? – спросил я себя, шевеля губами, но ответа не нашел. Вместо ответа, я все думал: могло ли все это происходить не со мной, не по-настоящему? Но резкое покалывание в груди усиливалось с каждым сделанным шагом: боль была слишком уж ощутимой для сна.

Написанное после нашей с Верой ссоры письмо я оставил на кухонном столе и вышел на вечернюю прогулку. Домой я вернулся поздно. Моя жена вышла мне навстречу, и по ее глазам я понял, что письмо она прочла.

– Прости, Ян. Наверное, я и правда в последние дни вела себя странно, – сдавленно сказала она. – Может ты и прав: я часто задерживаюсь, связалась с какой-то мало знакомой компанией… Работаю с ними всего шесть месяцев, а о тебе совсем позабыла. Ты у меня тут совсем один, пишешь свои рассказы, скучаешь… Но, знаешь, я поняла, что мне лучше в твоем мире.

Она перевела дух, а затем добавила:

– Помиримся?

Я прикусил нижнюю губу, но ничего не смог ответить.

Скрепя колесами подкатил поезд. Я поморщил нос, вспоминая свое молчание. Накиданные на белый лист слова в том дурацком письме, вызвали у меня тяжесть в желудке. Я всегда была таким: чувства опережали разум, а громкие фразы вырывались вперед, в самое начало повествования, разрывая его складность и стройность. Кажется, я написал Вере что-то о том, что мой мир перестал быть ей нужным. Кажется, я упомянул, что Герман и другие коллеги моей жены – те люди, которые занимали все ее время, мысли и планы. Иногда мой длинный язык немел, и я не мог вымолвить ни слова, а руки лишались всех сил, стоило мне сесть перед начатым новым произведением и коснуться подушечками пальцев клавиатуры. Однако тогда и язык, и руки охотно и слаженно взялись за дело, и не секунды не сомневаясь, вытянули из меня мои в не силах больше сдерживаться эмоции и оформили их рваными буквами.

Это был вторник, а через пару дней наступила та суббота.

Вечер на кануне был последним рабочим днем Германа. Вера и другие работники договорились заскочить в модное кафе рядом с их офисом после работы – проводить напарника и пожелать ему хорошей дороги.

Я ждал Веру дома, наблюдая, как меркнет в комнате дневной свет. Стрелки часов показывали, что до нового дня оставалось уже полтора часа. Я заволновался.

На кухне робко потрескивал холодильник, меня клонило в сон. Тогда я взял телефон и наскоро набрал сообщение: