Собственный огород не был мне центром, эта была окраина, куда приходилось тащиться каждый божий день летом. Дед был одержим сельским хозяйством, пинал петуха, и выпалывал всякий сорнячок. Меня здорово бесило цацкаться с этими огромными мешками с посадочным материалом. Картошкой засаживалось аж по три участка, второй пешочком ещё дальше первого, а третий вообще в полях, только на машине. Окаянная прополка, окучивание, мор колорадского жука, опять прополка, каждый кустик нежно и вокруг. В жару с самого утра и до вечера примитивно бил по земле, переворачивал её с места на место. На втором участке выручали сплошные заросли малины. Я прожорливо запихивал в рот эту чудесную по вкусу ягодку. На клопах крепко матерился, чтобы никто не услышал. Дед так ненавидел колорадского жучка, что наполнял ими металлическое ведро, заливал их керосином и поджигал. Я наблюдал его весёлую злость, потому что можно было их просто расквасить кирпичом и не переводить горючее на маленькие пустячки. Пока никто не видел я подбрасывал куриц на скатную крышу, слабо представлял, как они улетают из горестного плена. Но их ленивые крылышки значительно проигрывали телу, они мощно хлопали, но всё равно неуклонно падали обратно ко мне в руки.

Я порой ночевал у деда, он рано ложился спать. У него имелось великое сокровище – железный котёл для мытья в ванной. Его ценность для меня была в розжиге нутра сухими дровами. Вся квартира заполнялась наркотическим ароматом горящей древесины. Я трогал котёл, контролировал готовность, наблюдал горение, подсовывал ещё, наблюдал, как огонь на первых порах лизал, а вслед за тем принимался за поглощение. Воистину тонкое наслаждение от душа, который ты сам нагрел. Я заметил тогда, что от головки эрегированного пениса частями отсоединялась кожица. Это было так волнительно, я направил плотные струи на него, и под давлением оно освобождалось ещё больше. Когда головка полностью отделилась, я дотронулся до неё сбоку и отдёрнул пальцы, слишком грубая кожа рук, слишком нежная кожа розового певца. Дед крепко храпел на перине в дальней спальне, а я в зале допоздна дрочил на девушек из телевизионной рекламы или киноленты. Девушка появилась в кадре, я елозил, ушла – остановился. Это могло растянуться на добрых полчаса. Часто в финале я закрывал глаза и каждый раз рисовал всевозможных людей. Я никогда не мог ни во что толком вникнуть, хотелось всё время нового, свежего, другого. Маячит девушка – она красива, видится другая девушка – она красива и первой уже нет. Я думал, если парень и девушка долго близко дружат, то они во что бы то ни стало расписываются. Всегда хотелось, чтобы всё было легко и просто без лишних смыслов и нагромождений.

Нелюбимая бабушка – мать отца жила очень близко к нам, но я к ней ходил лишь за деньгами раз в месяц или реже. У неё была низкая пенсия и я ещё наведывался: будто раз я припёрся, она обязана охотно дать мне сотку. Она была больши́м любителем выпить с давних пор, а ещё и убедительно передала этот дар по наследству, но не мне. Алкоголь в любом количестве никогда не мог меня зацепить, я мог валяться, но всегда ясно наблюдал, что приключается, и что моя обездвиженность ожидаемо и точно проистекала из употреблённой внутрь трупной отравы. Никогда по-настоящему не хотелось хлестать. Охота глушить горький яд всегда так чётко наблюдалась, но ревущая толпа одолевала, я иногда прикладывался за компашку.

Подростковое курение сразу так резко отскочило, вообще такая дурь на самом деле. Дурь, как обман. Я даже в первый раз выкурил не бычок, а целых две сигареты. Вообще ничего не поменялось, ни внутри, ни снаружи, как наблюдал действительность, так она и осталась. Изумляет, как можно покупать, то, что ничего не меняет. Опасный сосед, что засёк меня ссущим в лифтах нагрянул к нам с ножом и угрожал, а я спрятался под столом. Этот сосед постоянно курил и у него скверно булькало что-то при истеричном нервическим кашле. Живым и объективно истинным свидетельством являлись его истошные вопли при раке лёгких, которые никогда не излечивались. Даже отец отбросил после подобного.

Я очень близко сошёлся с одной одноклассницей. Но она ещё и дружила со вторым гитаристом бывшей группы. Я очень сильно хотел её, мне нравилось её ядрёное тело, её насмешливое лицо, как она нестандартно мыслила, как нецензурно выражалась, как высмеивала всё. Просто она никогда не была такой грустной, как я. Я выглядел печальным, но это потому что я отыскал центр. Эта одноклассница Ника, которую я любил, я хотел быть ею. Она была глубоко внутри среди остальных. Она прикасалась ко мне очень редко, но это было не по её любви, меня это не затрагивало.

Она была после бани, а я притащился к ней в гости. Я просто молча сидел у неё в светёлке. Она села мне на колени, такие сочные распаренные ляжки и массивный, тяжёлый, но лёгкий зад. И надо было сказать тогда что-то типа давай потрахаемся, не сейчас, а вообще. С ней в доме были её многочисленные родственники. Но я был пришибленный несколько раз в плане крайней близости. Я выдавил, что вдруг сейчас встанет. Она что-то ответила, и это было еле различимо на слух, но на вкус это было, что если встанет, друг у тебя, то ничего страшного, ибо у нас никогда не будет полового сношения, то есть твоя эрекция – это максимум, что я допускаю. Таков был её настоящий ответ. Эта очаровательная девушка благоухала самадхи. Я трудно решил к ней больше никогда не приходить. Как можно было дружить с девушкой и не заниматься с ней любовью. Я никогда не мог постичь то, откуда столько препятствий, чтобы совокупляться. Кому от этого плохо. То, что плохо – драки, воровство, вред другому телу – это возвышается, то, что хорошо – истинная любовь, радость быть собой, честный разум – подавляется и топчется.

Я смотрел фильмы на русском на кассетах, все актёры там занимались любовью. Зачем тогда это снимать и смотреть, чтобы потом давить и пыхтеть. Я хотел, чтобы все занимались любовью. Чтобы это стало так же раскованно, как сходить в туалет по малой нужде. Главным усилием всей моей анафемской жизни стало проповедование любви. Потому что не будет усмирений, не будет соперничества, не будет помех для раздольного занятия любовью. Чтобы у людей появилась взаимные безмолвные знаки, что вот мы хотим друг друга предельно ближе. Чтобы никто никогда не боялся заниматься любовью, не отбрасывал и не отрекался от этого. Это соединение телес, когда зарождался новый пульс и в несезон хорошели цветы.

Эта Ника, она постоянно мне докладывала, что с ней происходило, как её добивались её всякие старшие дружки. Как она их отклеивала. Я для неё был просто деревянною статуей. Она не хотела моего тела, за такое время добрых встреч она должна была подать хоть малюсенький знак, что мы, возможно, наверное, воспламенимся страстью. Мне было больше не место рядом с ней, фактически для неё меня скорее всего и так уже не было. Несколько человек из моей толпы всё ещё помнило о ней. Потому что я хотел с Никой здоровые, долгосрочные отношения, построенные на радости от занятиях особой любовью.

Кажется я подцепил выгорание. С глухонемыми девушками я никогда просто так не говорил, я всегда флиртовал. Я не был счастливым и не был несчастным. Посередине натянутого каната. Махавира стал просветлённым просто сидя в лесу, а я как дурачок продолжал ему молиться перед каждым сном. Я хотел никогда не засыпать, хотел быть спокойным и, чтобы ничто меня не задевало. Я любил и начал терять наличие, толпу внутри начинало поджимать.

Оказалось, в глубочайшей тайне от меня ударник и его дружбан вернулись в рок-группу. Ударник был повёрнут на раммах, день и ночь на диске крутил у себя несравненный Лайф аус Берлин 97. Он материализовал свою мечту стать великим подражателем эксцентричного вокалёра. Это был 10 класс. Он шёл мне навстречу, а я не подал ему руки. Я с ним никогда больше не здоровался.

На выпускном все нарядились, как придурки. 11 лет, как клуши и один день, как баклуши. Я сидел с Никой. Она шутила и, как всегда всё едко высмеивала так, слегка свысока. Я просто сидел за длинным столом и просто ел то, за что оплатили мои родители немалую сумму. Мама Ники не внесла взнос за стол и за тамаду, но она всё равно ела со всеми. Она, поди, неправильно полагала, что об этом никто не знал. Но я-то знал. С таким знанием я просто не мог взять и поддерживать её в остротах и хихиюморке. Потом попёрлись на набережную Волги, там уже паслись любители халявного бухла. Я поддал, но присутствие бывшего ударника и нескольких лояльных ему быдлоклассников не давало мне покоя. Ну я не мог находиться в одном публичном пространстве с теми, кто меня выводил из себя. Они все были пьяные, нужно было сваливать, потому что прекрасно знаешь, что бывает, что случается между никакими подростками. Я пробирался через кусты, ещё вечер, но я немного дерябнул, нормально вышагивал, не падал.