21 сентября

Потеряв надежду найти убежище в этом жестоком городе, я всем рассказала про свое горестное положение дел.

– Хочешь, приезжай ко мне, – неожиданно предложила Катя.

– Будете вместе делать уроки! – шутили остальные.

Кажется, не суждено мне быть SDF и пахнуть как лошадь.

23 сентября

Катя помогала нести мои немногочисленные пожитки. У метро нас встретили таксисты, нищие, ходячие гамбургеры. Катя увернулась от вездесущих рук краснощекой дамы-промоутера, обещающей научить рисовать за один день.

– Я рисую политические карикатуры. Они что, не понимают, что ничего хорошего не выйдет из того, что они научат меня их профессионально оформлять?

Дорога от метро казалась очень долгой, мы много плутали между магазинами, парком, новыми домами, старыми домами и наконец свернули в кружок домов. У подъезда стояли двое неопределенной трезвости мужчин и что-то обсуждали прокуренным голосом.

– А это мои друзья-пьяницы, – сказала Катя, приближаясь к подъезду. А вот и юмор, подумала я.

– Здрасьте! – неожиданно сказала она им.

– Привет! – приветствовал ее седовласый, а под лавкой бутылочное стекло царапнуло асфальт.

Катя – самая темная лошадь в нашем лингвистическом колхозе. Она все время учится, сдает сессии на пятерки, не ходит с нами на выставки и отмечать Новый год. О себе рассказывать не любит, да и ее жизнью никто не интересуется: что может быть в жизни отличника интересного, по сравнению с жизнью нормального человека?

У нее кудри, как у фарфоровой куклы (как у барана, по ее словам), и острый язык. Однажды она выдвинула следующее предложение насчет не слишком любимой ею преподавательницы:

– А давайте забьем ее стулом! – и было бы это очень смешно, если бы та самая преподавательница не стояла за ее спиной. Но почему-то Кате ее высказывания сходили с рук.

Она постоянно шутит, как будто живет в ситкоме. Высмеивает все и всех, себя в том числе. Когда она приходила чуть более нарядная, чем обычно, и мы ей отвешивали какой-нибудь комплимент с издевкой, вроде «Куда это ты такая красивая собралась? К мужчине?»

– Конечно, – отвечала она. – И не к одному… Я же иду в паспортный стол, потом на итальянский – сплошные мужчины!

У нее склад ума, как у сорокалетнего циника. Она хотела вписать это в резюме и, может, поэтому ее никуда не звали. Она бы и родного ребенка высмеяла, если бы он, не дай бог, у нее был.

– Я бы рада вдохновиться лунным светом и писать восторженные повести о любви, – говорила она. – Но, к сожалению или к счастью, меня не воспитали девочкой, я не восхищаюсь. В детстве мне, должно быть, вырезали Восхищение и впаяли Негативное мышление. А это очень тяжелый груз. Вот я несу его, чувствую, так сказать, эпоху. А люди, тонко чувствующие время, редко бывают уравновешенными. Они либо поэты, либо самоубийцы, либо все вместе.

Самые злые шутки у нее были всегда про себя. Она высмеивала правду по правилам Бернарда Шоу (имеется в виду цитата Б. Шоу: «Мой способ шутить – это говорить правду. На свете нет ничего смешнее», – прим. авт.), и всегда сначала было очень смешно, а потом хотелось повеситься. Мне кажется, у нее не все в порядке, я-то такое вижу издалека. Из-за всего этого мне нелегко было решиться жить с ней, но что, в конце концов, было хуже: злые шутки и крыша над головой или никакой крыши и никаких шуток?

У нее оказалась приятная квартира с телевизором в каждой комнате:

– Обожаю смотреть глупые сериалы, – сказала она.

Родители жили отдельно, и был еще старший брат, но он давно женился и жил за городом. Так что злая Катя была единоправным властелином этого двухкомнатного жилья. Окна смотрели на парк, который зеленым ковром стелился до самого горизонта. Там она проводила свои утра: бегала, пока товарищи без особого места жительства досматривали на лавках последние сны. В ее комнате было светло, прохладно и много книг. В комнате поменьше она предложила жить мне. Там были плотные шторы, за которыми было приятно спать. Кухня была не слишком просторная: каждый квадратный сантиметр был задействован в общем интерьере. На стене висели старинные часы:

– Они еще со времен войны ходят, у бабушки тогда дом горел, но часы успели вынести, так они и ходят до сих пор, – проинформировала Катя. Странно, что у таких, как она, бывают бабушки, подумала я.

Прямо под часами была плазма, она показывала очень много каналов и растягивала фигурки людей в стороны, так что все казались немного толстяками. Холодильник был весь обклеен магнитами («Из всех стран, где я не была,» – сказала она).

25 сентября

Восхитительно чувствую себя на новом месте. Родственники не знают, где я живу. Катя варит по утрам овсянку, что для меня тоже странно, так как злые персонажи, насколько мне известно, не едят каш. За два года учебы я ни разу не видела, как она ест, – и это, кстати, сходилось с моей теории о недочеловечности.

– Да у меня аллергия, – объяснила она.

– На что?

– Да почти на все. На сладкое, на красители, ароматизаторы…

– А где их нет?

– Вот именно, нигде. А ты чего не ешь ничего?

– Худею, – говорю. – Мне ради размеров среднестатистической девочки надо вообще не есть.

Она понимающе кивает.

26 сентября

Если Катя дома по вечерам (пару раз в год), она часа два сидит перед телевизором и прилежно смотрит все отечественные сериалы (исключительно смешные). Цитирует рекламу. Но большую часть времени ее нет дома: учит третий язык – итальянский, ходит учить кого-то ему же. Делает какие-то художественные и нехудожественные переводы. Еще шутит, что это у нее диета такая, лингвистическая. А я сижу на воде и отжиманиях, потому что вес опять 51. Отжимания – мой любимый вид пыток. Она шутит:

– Попробуй растягиваться, чтобы коснуться лбом пола – появится новый!

Я спросила ее, как она заставляет себя делать так много:

– Я не заставляю, Маш. Я все время злюсь, а вырабатывать топливо как-то надо, как самолет перед посадкой, понимаешь. Злость, знаешь ли, подливает в пальцы чернил.

28 сентября

Утром кофемолка взвизгивает так, будто сверлит отверстие в бетонной стене.

– Доброе утро, – всегда говорит Катя, потому что вежливость для нее негласное правило. И отсутствие этикета в мире тоже не оставляет ее равнодушной.

– Нельзя «Здрасьте» сказать, что ли, не понимаю… – возмущалась она после очередного путешествия на лифте. – Стоит, как воды в рот набрал. Мужчина, называется. Вот всегда буду с ним здороваться. Чтобы ему стыдно было.

У нее было четкое определение цивилизованного общества:

– Цивилизация – это не когда стоит забор, а когда на нем не пишут «Хуй».

В ее подъезде это написано было.

Но о чем я? Катя и кофе – отдельная история. Мы даже шутим, что она уже родилась с чашкой кофе в одной руке и с газетой в другой. У нее в доме всегда есть годовой запас кофе, овсянка, таблетки от головы. Аптечка у нее обширная, хоть экскурсии по ней води – направо средства от простуды, налево обезболивающие, прямо по курсу аспирин и витамин С. Но таблетки от головы поистине вездесущи. Я видела их на чайной полке, в корзине с фруктами, рядом с ее кроватью, на подзеркальнике, на ее рабочем столе, в кошельке и в косметичке. Она говорит, у нее почти постоянно болит голова, и если не пить кофе, будет хуже. Я делаю вид, что верю, потому что кофе вкусный. Вот напьюсь вдоволь и поделюсь с ней своими взглядами на кофеин.

29 сентября

По воскресеньям мы ходим в магазин как семейная пара. Вернее, стали ходить после того, как Катя подошла ко мне и сказала: