В семь лет я поняла, что ужасно богата. Во-первых, у нас появилась собственная целая квартира – двухкомнатная, в двухэтажном деревянном доме («со всеми удобствами во дворе» – как говорила бабушка), а у всех соседей было только по комнате в таких же квартирах. Это потому что у нас была самая большая семья! И это богатство было даже важнее, чем квартира. Ведь мои мама и папа и бабушка были самыми умными и добрыми, и вообще самыми лучшими на свете, а ещё у меня были две сестры и два брата – тоже самые лучшие. Когда мы вместе выходили во двор, сразу получалась команда, и все ребята бежали к нам решать, во что будем играть. Жили мы в замечательном «геофизическом дворе» на окраине Тюмени, тут же была работа всех наших родителей, и техника их полевых разведочных партий здесь же хранилась и ремонтировалась. У нас всё время гостили командировочные из северных партий – молодые, красивые, весёлые, шумные. Все говорили об открытиях газа и нефти, которые будут совсем скоро. Мне казалось, что готовится большой праздник, и мы всем двором будем на нём главными!

А неподалёку, рядом с сетевязальной фабрикой, был детский дом. Я знала, что там живут дети, у которых нет пап и мам – и не могла представить, как такое может быть. Но однажды увидела там, за забором, вереницу молчаливых деток в темных неуклюжих пальтишках и одинаковых шапках, печально бредущих вдоль дома. – вот тогда я и поняла, как это ужасно – быть такой богатой и не знать, как помочь тем, у кого ничего нет…

Лет через 30 история повторилась. Теперь я с мужем-геофизиком и тремя детьми жила в первом «нефтяном городе» Тюменской области – Урае, работала в редакции местной газеты. Квартира у нас была на окраине города, почти в таком же доме, как у родителей 30 лет назад, но уже трёхкомнатная (и «со всеми удобствами» – не во дворе). Неподалёку от нашего дома шла стройка – сюда должны были перевести дом ребёнка из Ханты-Мансийска. Стройка затягивалась, и наконец, партийное руководство решило «сдать объект» не завершая строительство – к какой-то важной дате. Дом на пустыре окружили забором и завезли детей. Журналистов на «режимный объект» не допускали. И тогда я решила, что на этот раз могу и обязана хоть чем-то помочь детям, оставшимся без родителей.

20 марта 1986 г.

Главврач моему заявлению с просьбой о приеме на работу удивилась: «Из редакции да горшки мыть?» Я не стала рассказывать о своих далеко идущих журналистских планах, но предъявила диплом о высшем педагогическом образовании и школьное свидетельство о квалификации медсестры-воспитателя яслей и младших групп детских садов. А также сослалась на то, что текучка редакционной жизни не дает мне всерьез заняться задуманной книгой о тюменских первооткрывателях газа и нефти, материал для которой давно собран, поэтому я и хочу пару месяцев поработать няней, не загружая голову откликами трудящихся на призывы партии и освещением итогов соцсоревнования. «Ну, зачем же няней – с высшим педагогическим образованием… У нас сменных воспитателей не хватает», – неохотно призналась моя новая начальница. Наверное, я вызывала у нее некоторые опасения. С другой стороны, домашний корреспондент в хозяйстве тоже может пригодиться – видимо, придя к такому выводу, главврач повела меня по всему Дому, указывая на строительный брак, недоделки и уж совсем вопиющее: «Канализация, бойлерные, даже электричество – всё работает с перебоями, не успеваем чинить!» И я сразу допустила «ляп», сказав, что за строителями глаз да глаз нужен. Главврач обиделась: «Такой надзор не входит в мои служебные обязанности!». Я подумала, что на ее месте еще и консультантов со стороны бы приглашала, ведь самой во всем не разобраться. Но, конечно, на нее «давило» партийное руководство, заставляя принимать эту ударную недостройку на всех этапах. Не понравилось мне еще обилие ковров, диванов, кресел в служебных помещениях. В Доме так многого не хватает – неужели не жалко было денег на эти, вряд ли нужные детям, предметы? Хотя, тоже ясно: деньги надо было «освоить» до определенного срока, а ничего более подходящего ни достать, ни заказать не удалось.

Но тогда-то мне было не до этих сомнений-подозрений, я все ждала: когда, наконец, дойдем до группы, и я увижу детей. Некоторых из них я знала: полгода назад писала о мамашах, которых тогда собирались лишать прав материнства, и даже надеялась, что мое выступление поможет им опамятоваться. Я тогда всерьез поверила в отчаяние одной из них, совсем юной и очень хорошенькой. Она клялась, что завтра же пойдет в наркологический кабинет, не будет пить, устроится на работу, никаких мужиков к себе больше не пустит, уже не пускает… Только подруга ей мешает, вот ее надо прав лишить, та и сама собирается оставить ребенка, которого скоро родит. У обеих подруг было тогда по трое ребятишек. Старших дочек той, с которой я беседовала, забрали отцы, младшая здесь, в Доме ребенка. Вторая, вернувшись из роддома, заперла своих, уже четверых, мальчишек в квартире и исчезла на неделю. Старший мальчик, наученный матерью, не отпирал и не отзывался, но маленькие плакали. В конце концов, соседи вызвали милицию, взломали дверь… Малыши тоже в этом Доме, а старшему уже семь лет, его будут отправлять в детский дом другого города, но пока там нет мест, держат в нашей больнице.

Главврач разрешила заглянуть в грудную группу (от рождения до двух лет), в которой я буду работать. Но, поскольку я еще не проходила медосмотр, дальше порога меня не пустили. С этой позиции все показалось прекрасным! Очень светло и просторно; детки, чистенькие, в ярких ползунках и рубашечках, ползали по манежу среди разноцветных игрушек. Понравились воспитательница и няня – улыбчивые, дружелюбные, очень женственные. Главврач попыталась остудить мою восторженность словами: «Дети бичей и алкоголиков. Среди них нет нормальных – с такой-то наследственностью!» Уж лучше бы молчала – я тут же решительно усомнилась не в детях, а в ее профессиональной пригодности. Но дальше она завела меня в инвалидную группу. Тоже светло, чисто и ярко от цветных пеленок. Только дети не ползают, лежат по кроваткам – парализованные, изломанные, изуродованные… Вот тут главврач сама предложила подойти к кроваткам, а на меня напал столбняк. Она говорила что-то безнадежно жестокое – наверное, в качестве прививки для меня. Я отвечать не могла, но всей душой была против – и ее слов, и всего, что стояло перед глазами. Я не могу в это верить! Потом уже решила, что врачам и медсестрам, работающим с такими детьми, необходима какая-то психологическая самозащита, профессиональный цинизм – иначе с ума сойдешь.

2 марта

Свершилось – я сменный воспитатель Грудной группы! Название, конечно, условное, просто у нас самые маленькие дети. Группа одна, а подгруппы две: до года и до двух. Мои – старшие. Самый интересный возраст!

Когда я пришла на свою первую смену, дети полдничали. Ползунков напоили молочком и высадили в манеж. Трое деток постарше самостоятельно доедали печенье за столиком. Один из них посмотрел-посмотрел на меня, выбрался, подошел и протянул полпеченюшки… Это был Тимоша, предпоследний из четверых братьев, которых чуть не уморила мамаша. «Конечно, они привыкли дома делиться, – объяснила няня. – Старший Алик сам голодом сидит, а братишек накормит…» И я сразу полюбила и Тимошу, и Алика. Младший из четверки, Матвейка, тоже в нашей группе, хотя у другой воспитательницы. Вернее, за самыми маленькими, до года, ухаживает медсестра. Няня одна, общая, на обе подгруппы. Поскольку у нас только спальни разные, работаем мы сообща, и дети «общие». Матвейка, конечно, очень истощен, крохотный, слабенький. Для него принята на работу кормилица, но он так плохо сосет и так сильно срыгивает, что и грудное молоко ему не помогает. Но няня уверяет, что «и не таких выхаживали». Показала двух мальчиков, Рустами и Диму, оба были по 900 граммов, недоношенные, вот про них никто не думал, что выживут.