В большой комнате было не слишком уютно – здоровые квадратные кресла с деревянными подлокотниками, широкий жесткий диван, голландская печь – куда ж без нее на кордоне «полста-три»! – дрова в простенке, берестяной короб со щепой. На подоконнике разложены какие-то инструменты, и на столе инструменты, и на диване, на белой бумаге какие-то железяки.

Кузьмич сгреб с дивана железяки и свалил на стол.

Вик обежал помещение, чихнул на большую фотографию полярной совы, посмотрел на неё презрительно, улегся между креслами и пристроил башку на лапы – ждать, когда затопят печь. Он любил смотреть, как растапливают печь, это было интересно. Иногда он таскал из короба бересту и щепки, это тоже любил, особенно когда говорили: «Брось, Вик, куда понёс!» А когда становилось жарко, не любил и сразу уходил на улицу.

– Чаю хотите или еще чего-нибудь?

Алла не хотела чаю, но сказала, что хочет. Она же в гостях. А в гостях полагается пить чай.

– Печку затопить или так пока нормально?

У Аллы после того, как шлепнулась на дорожке, в спину как будто воткнули кол и очень хотелось сесть, а лучше лечь, и было страшно, что Павел это заметит. От вдруг навалившейся боли её познабливало, и она сказала, что печку бы лучше затопить.

Вик ухмыльнулся. Ему нравилось, когда растапливают печь! Он вскочил, постоял возле Кузьмича, который складывал дрова шалашиком, подумал и потянул одну дровину.

– Вик, положи на место.

Вик и ухом не повел, отнес дровину за кресло и стал грызть – не потому, что ему нравилось грызть поленья, а потому, что это игра такая!..

Пламя весело затрещало, заскакало, отблески окрасили розовым выскобленный пол. Алла подошла и стала спиной к огню – может, ледяной кол в позвоночнике растает?

Кузьмич ушел в соседнее помещение, где, по всей видимости, была кухня, и чем-то там гремел.

– У меня шоколад есть. Хотите? – спросил оттуда.

Алла вдруг вспомнила:

– Бельгийский?..

Он появился в проеме, вид у него был удивленный.

– Почему бельгийский?

– Игорь прилетел и привез миланскую колбасу и бельгийский шоколад.

Кузьмич пожал плечами, как будто недовольно.

– Шут его знает, может, и бельгийский. Хотите?

Алла потерла спину под свитером. Проклятый кол никак не таял.

– Почему кордона «полста-три» нет ни на одной карте?

Вик всё гремел поленом за креслом, гонял его по лиственничному полу туда-сюда. Павел внес две большие кружки, поставил на деревянные подлокотники кресла и потряс рукой – обжегся.

– Вик, сказано, отнеси полено на место. А я больше всего горячее красное вино люблю. На биатлонных трассах всегда наливают. Питье, конечно, специфическое, но я люблю. Глинтвейн называется. Туда главное гвоздику запустить. Без гвоздики смак не тот.

– И ложку куантро.

Тут он вдруг уставился на неё, как будто она выдала некую тайну, откровение!.. Алле стало неловко. Кол в спине, и еще этот мужик смотрит!..

– Чего еще, я не понял?

Она принялась объяснять:

– В глинтвейн хорошо добавить ложку куантро, будет вкуснее. Это ликер такой французский, неужели не знаете? Ну, яблоко, апельсин, сахар, корицу – само собой. И одну ложку ликера на бутылку вина. Попробуйте, замечательно получается.

– Вы… разбираетесь?

– Не то что разбираюсь, но я тоже люблю глинтвейн.

Тут он почему-то весело сказал:

– Вот те на!..

Уселся на подлокотник, взял одну кружку – ей даже не предложил! – и велел дружелюбно:

– Ну, рассказывайте, рассказывайте!

– Что рассказывать-то?

– Кто вы и откуда.

Алла повернулась к печке лицом.

…Осторожней, осторожней! Он же не просто так, он… смотрит. И вообще опасный человек.

Тут опасный человек вдруг удивился, как будто заметил что-то, чего раньше не замечал.

– У тебя чего, спина болит?

– Откуда вы…

Он брякнул кружку обратно, в один шаг оказался рядом и бесцеремонно полез ей под свитер.

– Где болит? Здесь? Или здесь?..

Большая чужая ладонь прошлась по её спине, пальцы понажимали так и сяк и оказались за ремнем брезентовых штанов.

Алле стало так жарко, неловко, стыдно! Щеки и шею затопило тяжелым румянцем. Она ухватила его руку, вытащила её из своих штанов и отшвырнула.

– Погоди ты, не брыкайся. Что со спиной?

– Не надо меня трогать!

Тут он ухмыльнулся, как Вик, – лукаво и несколько плотоядно – и протянул:

– Разве ж я трогаю?.. Когда я трогаю, то я не так трогаю. Ну-ка давай, давай, пойдем на диванчик.

И правда потянул её в сторону дивана. Алла разозлилась всерьёз.

– Уберите руки, или я дам вам по шее. Серьёзно предупреждаю!..

Он сделал какое-то движение, от чего у неё на спине оказались обе его руки, молниеносное нажатие, вспышка боли – белым светом залило мозг, пот выступил над верхней губой – и ледяного кола как не бывало. Кол рассыпался мелкими горячими осколками по всему позвоночнику, стало легко и совсем не больно.

– Ложись сюда. И не брыкайся, а то я подумаю, что ты ко мне неравнодушна.

Опять он – Алла была ни при чём, совершенно ни при чём! – сделал что-то неуловимое, куда-то её повернул, подвинул, и она оказалась лежащей на животе на диване, перед носом вытертый меховой плед. Павел присел рядом и задрал у неё на спине свитер.

– Давно болит?

– Всегда.

– Всегда – это сколько?

Он нажимал, трогал, пальцы словно разбирали её спину на составные части, по косточкам, по мышцам. Она закрыла глаза.

– Вот так нажимаю, больно? А так? А еще? Сам вижу, больно. А если вот так?..

Что-то он там делал, как будто колдовал, как будто магические круги и линии рисовал, и еще вынимал из неё какие-то части, осматривал их и сажал на место.

– Травмировалась?

– Давно, – прокряхтела Алла. – На лыжах.

– Ясный пень, на лыжах. Да это разве травма?.. Это так, мелкие неудобства, а не травма. Вот я тебе расскажу, какие бывают травмы, ты не поверишь.

Он приговаривал, и всё колдовал, колдовал, потом вдруг с силой потянул, все кости проклятого позвоночника хрустнули, будто сломались, Алла стиснула зубы, чтобы не вскрикнуть, капля потекла за ухом, воздуха не стало.

– Готово дело. Вставай.

Она еще немного полежала, судорожно и коротко дыша, а потом стала подниматься, некрасиво, по-дурацки, попой вверх. Павел поддержал её.

– Ты нормально вставай, – посоветовал он серьёзно. – Какое-то время болеть не будет, я тебе точно говорю.

Алла слезла с дивана, оттолкнула его руку, которая все еще держала её за спину.

…Удивительное дело. Больно не было. Больно не было нигде. Она понаклонялась из стороны в сторону, нагнулась и подняла с пола полено, которое бросил Вик.

– Вы что, – спросила она с подозрением, – великий врач?

– Я в травмах всё понимаю, – сказал он. – Теперь ты мне должна. Зря я, что ли, старался?..

– И что я тебе должна? – спросила Алла дурацким «девочкиным» голосом.

Игру он не принял.

Он встал с дивана, зачем-то отряхнул штаны, схватил свою кружку и громко и сосредоточенно потянул из неё чай.

Это было ужасно. Как будто она себя предложила, а он отказался.

Алла Ивановна сорока двух лет от роду, опытный и взрослый человек, которую время от времени мучил «проклятый радикулит», как она это называла, бывший большой начальник и бывшая женщина – сейчас-то она уж точно никакая не женщина! – аккуратно и деловито пристроила в печку полено, брошенное Виком, натянула пуховик и вышла в метель.

Дверь за собой она прикрыла аккуратно.

Петечка сидел и писал.

Писать от руки было страшно неудобно, мучительно, и поначалу слова выходили какие-то корявые, неровные, совсем не те бодрые, уверенные и самодовольные, которые получались, когда он набирал их на клавиатуре.

Дикость какая, первобытно-общинный строй!.. Говорят, этот самый Пушкин вообще пером писал. Петечка еще школьником нашел как-то перо от голубя… нет, нельзя так сказать… или можно… впрочем, долой предрассудки! Писать можно и нужно так, как нравится автору. Всякие старорежимные правила и законы – к черту!.. Только так правильно, как вылупилось из его сознания.