Уже под самым Ленинградом немецкий самолет на бреющем полете пронесся над поездом, стреляя из пулеметов. В нашем вагоне пуля распорола потолок в коридоре и ушла в пол.

Ленинград еще ни разу не бомбили, но город к этому уже приготовился. У витрин построены и строятся щиты, которые заваливают мешками с песком. Люди заклеивают окна бумажными полосками – что это даст? По ночам на крышах дежурят посты ПВО.

Ездил на передовую. Дальше штаба армии не пустили. Сказали, что посторонним там нечего делать. С каких это пор военные корреспонденты стали посторонними? Объяснили, что сейчас происходит перестроение, некоторые части отводятся в резерв, а свежие заступают на их места, проехать по дорогам невозможно… Ясно – мы отступаем.

В штабе армии мне позволили присутствовать на допросе немецкого парашютиста. Немец был лет 25, рослый и красивый, прямо Зигфрид. Я приготовился записывать, рассчитывая вернуться в Ленинград с боевой корреспонденцией «Допрос пленного»…

Полковник, в очках, похожий на учителя, начал допрос:

– Имя и фамилия?

– Адольф Гитлер, – громко ответил немец. Он нагло улыбался, и глубокий шрам на его щеке шевелился, как червяк.

– Имя и фамилия? – еще раз спросил полковник.

– Адольф Гитлер, – ответил немец, и мне показалось, что он подмигнул мне.

Изба подпрыгнула – близкий разрыв бомбы или снаряда.

– Что вас интересует еще? Торопитесь, мои товарищи уже стучат в окно, – засмеялся немец.

В избу вошел комдив. Весь в пыли, даже брови были сивыми, пыль сыпалась с него на пол.

– Что тут происходит? – сощурил он воспаленные глаза.

– Только что начал допрос, товарищ комдив, – ответил полковник. – Пленный заявляет, что его зовут Адольф Гитлер.

– Адольф Гитлер? – Комдив почему-то обрадовался, попросил полковника переводить и сказал: – Это же прекрасно, что к нам в плен попал сам Гитлер! Какая удача! Как раз у нас тут есть представитель из радио, и мы сейчас подарим ему сенсацию.

Немец слушал перевод, кивал головой, но перестал улыбаться.

– Нам будет очень приятно поставить Адольфа Гитлера к стенке и расстрелять, – обернулся комдив к полковнику. – Оформляйте протокол…

Он вышел, оставив после себя пыльное облако в луче солнца.

Я думал, что этот Зигфрид испугается. Но он только спросил, будет ли какая-нибудь судебная процедура. Полковник объяснил, что время военное, он пойман как диверсант и канцелярщина необязательна.

– За мою смерть вы заплатите так дорого, что расстрел доставит мне наслаждение, – торжественно сказал парашютист, и казалось, его наглые глаза горели голубым пламенем…

Вошли конвойные, один из них – великан в матросской форме – поднял немца со стула за воротник, как щенка. И вдруг немец закричал:

– Айн момент! Айн момент!

Матрос оглянулся на полковника, тот на секунду задумался и приказал негромко:

– Выполняйте приказ.

Матрос подтолкнул гитлеровца к дверям, но тот бросился назад, к полковнику, крича:

– Я скажу все! Нас сброшено двадцать человек! Я знаю место сбора!

– Выполняйте приказ, – повторил негромко полковник.

Немец рухнул на колени и пытался вырваться из рук матроса, но тот снова взял его за воротник и швырнул в дверь.

– Почему вы не выслушала его? – спросил я.

– Всех перебили. Он один живой из десанта… – ответил полковник.

Корреспонденция называлась «Адольф Гитлер на коленях просит пощады»… Спустя несколько дней узнал, что корреспонденция не пошла, дежурный редактор не без сарказма сказал, что даст корреспонденцию, когда ее символика будет поближе к реальности…

Приближалась полночь, но в приемной Жданова было полно народа, и с того момента, как на окнах были сдвинуты тяжелые гардины, время здесь как бы остановилось. Помощник Жданова то и дело звонил по телефону, вызывал в Смольный все новых и новых людей. Это были руководители различных ленинградских учреждений или предприятий, они хорошо знали друг друга и сейчас сидели и стояли группами, тихо разговаривая.

Начальнику Управления НКВД Куприну Андрей Александрович Жданов назначил прием на ноль-ноль. Просил получше подготовиться, чтобы разговор был максимально плотным и продуктивным. Куприн, конечно, волновался – Жданов был не только членом Военного совета города и секретарем обкома, но и секретарем Центрального Комитета партии.

Куприна страшило неумение действовать в новых условиях, когда каждая крупица опыта давалась в бою, а каждая ошибка могла стоить крови. Он завидовал тем двумстам чекистам, которые ушли на фронт – там все ясно.

Он собирался честно сказать о своих сомнениях Жданову, ему некому больше сделать такое признание…

Дверь в кабинет как-то неуверенно приоткрылась, и в темноте тамбура показалась крупная фигура хорошо знакомого Куприну директора одного ленинградского завода. Дела на этом заводе всегда шли хорошо, и директор был, что называется, на виду. Здоровяк, всегда шумный, веселый, сейчас он вышел из кабинета бледный, осунувшийся, ни на кого не глядя. В приемной стало очень тихо.

Шаркая ногами по ковровой дорожке, директор завода пошел к выходу, и в это время Куприну предложили пройти в кабинет…

Верхний свет был потушен, горели два плафона на стене и настольная лампа. Малоосвещенный кабинет казался еще больше. Слева, на длинном столе для заседаний, были разложены военные карты.

Куприн стоял перед столом и ждал, когда на него обратят внимание, но Жданов еще долго резкими движениями карандаша записывал что-то в большом блокноте. Выглядел он очень усталым и раздраженным. Лицо у него было опухшее, нездорово-белое и мало похожее на крепко налитое, молодцеватое, которое все видели на портретах. На нем был штатский костюм темно-синего цвета, белая рубашка с мягким воротничком, черный галстук. На лацкане пиджака – красный флажок депутатского значка.

Жданов воткнул карандаш в стакан, откинулся на спинку кресла и потянул узел галстука:

– Чего стоите?

Куприн сел на стул и положил перед собой папку.

– Духотища страшная… – Жданов провел тыльной стороной ладони по лбу, посмотрел на нее и, вынув из кармана носовой платок, тщательно вытер руку.

– У нас два врага сейчас – фашизм и наша штатская безответственность, – сухо и гневно сказал он, как будто продолжая начатый разговор. – Только что у меня был директор завода. Война для него еще не началась. Весь – в прошлой славе. Как думаете, с чем он пришел? Посоветоваться, как быстрее перестроить производство на военный лад? Отнюдь! Просил забронировать чуть ли не весь завод! Хотя бы для отвода глаз о продукции для фронта сказал! Я, говорит, не имел на этот счет указаний. А? – Черные блестящие глаза Жданова закрылись на мгновение, он повертел головой, будто ему давил воротник рубашки. – Указаний не было. А? Спрашиваю у него: сын у вас есть? Есть, уже воюет. И это для вас не указание? Молчит. А если, спрашиваю, вашего сына убьют, потому что для него не хватило винтовки?.. – Жданов снова закрыл глаза и сказал тихо: – Безответственность… – И вдруг выпрямился, шумно вздохнул и громко сказал: – Народ мобилизовался, а они ждут указаний! – Он несколько раз молча и глубоко вздохнул и продолжал: – Иосиф Виссарионович сказал мне, что за Ленинград он не тревожится, питерские рабочие понимают, что победу нам обеспечит только полная военная мобилизация всех сил. А вот некоторые питерские руководители этого еще не поняли…

Придвинув к себе пухлую красную папку, Жданов вынул из нее несколько листов, – Куприн издали узнал свои ежедневные сводки и увидел на полях размашистые знаки вопроса красным карандашом.

– Одно соображение общего порядка: по-моему, непосильно одному человеку возглавлять дела госбезопасности и особый отдел фронта, – решительно сказал Жданов. – Согласны?